После я держал ее в объятиях, и тут случился какой-то психический сбой, какая-то сверхъестественная оплошность в поступи времени, потому что мне вдруг показалось, что в объятиях я держу сестру Марию Элизабет Риордан.
Не знаю, что не давало мне попросту наслаждаться блаженством, даруемым этим обворожительно лукавым созданием, ощущениями, которые она вызывала, такими нежданными… и пусть бы все шло как шло. Так нет, я взялся терзать себя размышлениями о той мимолетной иллюзии, будто, находясь в ее объятиях, я обнимал свою бывшую ученицу по фортепиано. Мне необходимо было переговорить об этом с Лэнгли. Мне представлялось, что я очистился от своего затянувшегося чувства к Марии Элизабет Риордан: в конце концов она своею волей обратилась в самую настоящую монахиню, к тому же ей было уже пятьдесят. Так что я разом унизил две нежные души, оскверняя одну духовно и для этой цели физически используя другую. Меня нисколько не утешало то, что Лисси, похоже, и не думала, что между нами произошло что-то такое, что чревато какими-то последствиями. Она была личностью, нацеленной исследовать и пробовать, что отвечало сути породившей ее культуры. Но мной теперь овладело глубокое уныние, ведь я, разумеется, больше всего унизил самого себя. Я понимал: Лэнгли тоже в те далекие годы любил нашу ученицу по музыке. Мне хотелось знать, что он думает. Мы никогда не говорили о такого рода вещах.
Я был настроен на исповедальный тон. Знает ли кто-нибудь, что такое любовь? Может ли существовать безответная любовь без плотских фантазий, может ли она выжить как любовь без воздаяния, без награды? Никаких сомнений: тело, дарованное мне Лиси, было для меня усладой. Так что же все любят за пределами биологического рода, где одно обожаемое существо способно встать на место другого?
Впрочем, похоже, для такого разговора с моим братом время было неподходящим. Слишком многое происходило. Как я уже говорил, помимо первоначальной компании, встреченной нами в парке, приходили и уходили их друзья, знакомцы по посиделкам, а бывали случаи, когда я переступал через кого-то, о чьем присутствии и вообще не подозревал. Или слышал смех и болтовню в соседней комнате и ощущал себя гостем в чьем-то чужом доме. Лэнгли еще тогда поразил меня, когда пригласил этих людей, и вел он себя по отношению к ним с необычайным великодушием. И они в ответ поддерживали его образ жизни, став причетниками в его приходе. Даже этот карикатурист-очкарик с толстыми линзами, Коннор, с удовольствием приносил с улицы что-то такое, что, как ему казалось, могло представлять интерес для Лэнгли. Все они, похоже, воспринимали его собирательство как черту характера. Я был совершенно уверен, что он не имел никаких дел с девицами: управлять этим народцем — вот что, похоже, значило для него иметь с ними отношения, ну ни дать ни взять, они — лондонские воришки, а он — Фейгин.
