Впрочем, все эти маневры так ни к чему и не привели. Однажды вечером он вернулся домой довольно рано, зашел в музыкальную комнату, где я играл, и сел послушать. Я, разумеется, играть перестал, повернулся на табурете и спросил, как прошел вечер. «У нее не было времени на ужин или что-то другое, — сообщил брат. — Я могу с ней увидеться, если пойду на какой-то митинг. Если постою на углу вместе с ней и буду раздавать листовки прохожим. Словно я обязан пройти эти испытания. Я предложил ей выйти за меня замуж. Знаешь, чем она ответила? Лекцией о том, почему брак это узаконенная форма проституции. Представляешь? Что, все радикалы сумасшедшие?»
Я спросил Лэнгли, к какому типу радикалов относится его пассия. «Кто его знает, — ответил он. — Какая разница? Что-то типа социалистки-анархистки-анархо-синдикалистки-коммунистки. Если не быть кем-то таким самому, ни за что не определишь, в чем разница. Когда они не бросают бомбы, то заняты размежеванием на фракции».
Вскоре после этого как-то вечером Лэнгли спросил, не хочу ли я пройтись с ним на причал на Двадцатой улице проводить Анну в Россию. Ее выслали, и он хочет с ней попрощаться. «Пойдем», — сказал я. Мне было любопытно познакомиться с женщиной, которая так зацепила моего брата.
Мы остановили такси. Я не мог отделаться от мыслей о том дне, когда мы, еще мальчишками, провожали родителей, отправлявшихся в Англию на «Мавритании». Я перестал плакать, когда увидел огромный белый корпус и четыре высоченные красно-черные дымящиеся трубы. Повсюду развевались флаги, сотни людей у ограждения замахали руками, когда это громадное судно, наделенное, казалось, собственным большим и благородным умом, скользнуло, отчаливая от пристани. Когда басовито загудели гудки, я совсем потерял голову. Как же все это было чудесно! И ничего похожего на то, что увидели мы, прибыв на пирс Двадцатой улицы попрощаться с подругой Лэнгли, Анной. Шел дождь. Проходила какая-то демонстрация. Нас оттеснили назад выстроившиеся в линию полицейские. Близко подойти мы не смогли. «Что за гнусный вид у этой калоши», — буркнул Лэнгли. Ее пассажирами были высланные — полный пароход набился. Они стояли у ограждения, кричали и пели «Интернационал» — их, социалистов, гимн. Люди на пирсе пели с ними, хотя и нестройно. Было похоже на то, что слышишь музыку, а потом ее эхо. «Я ее не вижу», — произнес Лэнгли. Зазвучали свистки. Я слышал, как плачут женщины, слышал, как ругаются полицейские и орудуют своими дубинками. Вдалеке выла полицейская сирена. С души воротило по сотрясению воздуха ощущать, что власти прибегли к применению грубой силы. А потом я услышал удар грома, и дождь превратился в ливень. Мне показалось, что это речная вода взвилась к небу, чтобы обрушиться на нас, настолько отвратителен был запах.
