Однажды, в конце августа, раным-рано, на наемной подводе, поскольку собственные лошади Юхима Мусиевича были слишком слабосильны для такого длинного путешествия (до уездного города насчитывалось семьдесят пять верст), Ивась выехал в гимназию. С ним ехал Хома. Выгнанный за буйство из духовного училища, он закончил двухклассную «министерскую» школу, и Юхим Мусиевич исхлопотал ему стипендию для обучения в семинарии.
Мать, прощаясь с сыновьями, плакала. Ивась, который впервые уезжал так надолго, тоже не выдержал. Все, даже Лизка, казалось ему таким дорогим, а будущее — во время экзаменов он видел в гимназии наглых и спесивых барчат, которые с неприкрытым презрением смотрели на его мужицкий вид, — будущее выглядело таким нерадостным, что, его бы воля, он и не поехал бы из Мамаевки.
Юхим Мусиевич, глубоко убежденный, что детей не следует баловать, и, кроме того, достаточно бережливый, справил сыну форму из самого дешевого материала, набрав даже на шинель не сукна, а полусукна, и отдал все это шить не портному, а портнихе. В результате Ивасю досталось столько презрительных взглядов от товарищей, что в силу своей чувствительности он старался держаться в тени и даже не сел на первую парту, как в церковноприходской и земской школах (сын учителя!), а пристроился на самой задней, позади детей предводителя дворянства, помещиков, уездного начальства, лавочников, владельцев паровых мельниц и других крупных предприятий.
В первый день учения с Ивасем ничего особенного не случилось, ему не досталось ни одного замечания от педагогов, никто его не обидел, но он почувствовал, что попал в чужую атмосферу. И, придя на квартиру, Карабутча уткнулся в подушку и долго горько плакал.
На следующий день Ивась услышал, как на втором этаже, где учились старшие классы, кричал на кого-то директор — страшный человек с орлиным носом и орлиным взглядом черных глаз. Вся гимназия замерла, слушая, как он разносит нарушителей дисциплины, а когда директор наконец кончил и решительным шагом направился в свой кабинет, из нескольких сот грудей вырвался вздох облегчения.
— Это еще ничего! — сказал ученик с оттопыренной верхней губой, который второй год сидел в первом классе. — Вот когда он тихо говорит, тогда страшно! Тогда обязательно выгонят!
Страшен был и инспектор, рыжий, с равнодушным лицом и странным именем Исидор Исидорович. Карабутча не мог постичь, что Исидор Исидорович — это самый обыкновенный Сидор Сидорович, и смотрел на этого зауряднейшего педеля, отличавшегося от других только тем, что никогда не улыбался, как на нечто необычайное.
