Многие в квантовом сообществе считали амбиции Эйнштейна довольно устаревшими. Дескать, можно плыть против течения – но бесполезно пытаться сдерживать это течение в одностороннем порядке. Кроме того, ему не хватало интуитивного трамплина, от которого он мог бы оттолкнуться с той же уверенностью, какую ощущал в своих предыдущих работах. Неожиданно для себя он начал «зависать» там, где раньше чувствовал инстинктивно, в каком направлении прыгать. Сама теории единого поля напоминала скорее не идею, а сгусток смутных предчувствий.
Многолетнюю битву Эйнштейна за ясность квантовой теории часто называли безрассудством, критикуя его за то, что он напрасно растрачивает свой талант. Даже сегодня можно услышать мнения о том, что его по-настоящему значимый вклад в мировую науку завершился на последнем труде по Общей теории относительности в 1935 году. Нильс Бор начал относиться к нему как к некому алхимику, вознамерившемуся разгадать научную тайну, которой на самом деле не существует, а Шрёдингер обозвал его глупцом, не способным обуздать собственное упрямство.
И все-таки описывать его на склоне лет как «упертого маразматика» было бы совершенно несправедливо. Эйнштейн свято верил: преуспей он в описании Единой теории поля – это превзошло бы все его предыдущие достижения. Но вместе с тем он понимал, что сама эта тема может превосходить даже его аналитические способности. Так, в 1934 он отметил: «Я запер себя в застенках совершенно безнадежных научных проблем». Тем не менее он чувствовал своим долгом не оставлять попыток – тем более что Общая теория относительности предоставила ему для этого как финансовую, так и профессиональную свободу. «Я больше не нуждаюсь в том, чтобы состязаться с великими умами», – признался он однажды Паулю Эренфесту. И он мог позволить себе такой риск, на который другие были попросту не способны.
В подобном смысле, его работа над «теорией всего» явилась неописуемо бесстрашным начинанием. Эти «тревожные поиски истины в темноте», несомненно, собирали свою жатву, являясь, пожалуй, самым разочаровывающим предприятием его жизни, о чем и напоминает нам печальный эпиграф этой главы. В 1951 году он заявил Морису Соловину, что Единая теория поля «списана в архив», но оказалось, что это совсем не так. Успех Общей теории относительности просто приказывал амбициям Эйнштейна расшириться до предела. Как если бы Христофор Колумб, не удовлетворившись открытием Нового Света, направил свои паруса к не открытой доселе планете. Сама эта попытка уже достойна самого искреннего восхищения, и даже ее провал ни в коем случае не отменяет ценности его предыдущих заслуг.
