Эмоции – признак уязвимости, а уязвимость – это слабость.
Не спрашивай. Не говори. Ты можешь чувствовать все, что угодно, но ничего нельзя рассказывать окружающим.
Нам недоступен язык эмоций или полный эмоциональный словарь, поэтому мы молчим или смеемся над ними.
Обсуждать эмоции несерьезно, это потворство собственным слабостям и пустая трата времени. Это не для таких людей, как мы.
Мы настолько глухи к чувствам, что обсуждать нечего.
Неопределенность слишком болезненна.
Вопросы могут привести к неприятностям. Вдруг я узнаю что-то, чего я не хочу или не должен знать.
Когда я была маленькой, любой проблеск чего-то нового провоцировал поток любопытства. Если я натыкалась на незнакомое слово в книге, я искала, что оно означает. Если по телевизору рассказывали про остров в Тихом океане, я бежала в библиотеку за энциклопедией, по дороге молясь о том, чтобы там оказались цветные фотографии. Я хотела узнать больше обо всем. Кроме эмоций.
Я так и выросла с пересохшим эмоциональным колодцем. Я не стремилась узнать больше, потому что не знала, что тут можно еще что-то узнать, – мы не обсуждали чувства. Мы не работали с уязвимостью. Если эмоции доводили нас до слез, мы спешили напомнить себе, что слезами горю не поможешь: будет только хуже. Действия, а не чувства помогают решать проблемы.
Мое эмоциональное образование началось на исходе подросткового возраста, когда моя мать нарушила все табу нашей семьи, решившись на психотерапию. Наша семья была похожа на многие другие: мы тихо взрывались. Это было в начале 1980-х гг., и мы жили в пригороде Хьюстона. О моей школе, наряду с несколькими другими, говорили в национальных новостях, потому что в ней произошло несколько самоубийств. Мои братья, сестры и я – все мы были потерянными. Мы были предоставлены сами себе, за нами по большей части никто не присматривал. И, как и многие жители переживавшего в это время нефтяной кризис Хьюстона, мои родители просто пытались держаться и отсрочить неизбежную потерю всего, что имели.
Какой бы сложной ни была ситуация, мы никогда не обсуждали, как у нас дела или что мы чувствуем, до тех пор пока моя мама не пошла на психотерапию. Чем любопытнее она становилась к своей и нашей жизни и чувствам, тем хуже все шло. Казалось, потоку обиды, негодования и боли не будет конца. Я не была уверена, что это того стоило. Но моя мать, для которой главным в жизни были сигареты Merit, содовая и инстинкт самосохранения, считала свое эмоциональное познание вопросом жизни и смерти. Мы думали, почему все так происходит: оттого ли, что мы никогда не признавались и не думали о своей боли, или все разваливается именно потому, что мы нарушили правила и стали слишком интересоваться своими чувствами. Нас же учили молчать об эмоциях.
