Балы, концерты, всюду лил духи
И даже иногда писал стихи.
Но днем, в руках красавицу сжимая,
И по ночам, покорно отдавая
Возлюбленному женственный свой пыл,
Он чувствовал, что он обманут был.
Он получал в ответ на все объятья
Презрение, обиды и проклятья:
Ему являл воочью Божий суд,
Что почести блаженства не дают.
«Как, – говорил он, – каждая служанка
Покоится в возлюбленных руках,
У каждого солдата – поселянка,
У каждой послушницы есть монах.
Лишь я, богач, могучий, гений – ах! –
Лишь я лишен в круговороте этом
Блаженства, ведомого целым светом!»
Он четырьмя стихиями клялся
Карать и дев, и юношей коварных,
Которым полюбить его нельзя,
Чтоб стала окровавленной стезя
Сердец жестоких и неблагодарных.
По-царски относился он к гостям,
И бронзовая Савская царица
{116},
Фалестра, македонская девица,
Любезные двум царственным сердцам,
Таких даров, какие ожидали
К нему въезжавших рыцарей и дам,
От данников своих не получали.
Но если гость в неведенье своем
Отказывал ему в благоволеньи
Или оказывал сопротивленье,
Бывал посажен на кол он живьем.
Спустился вечер, – господин был дамой.
Четыре вестника подходят прямо
К красавцу Дюнуа сказать, что он
От имени хозяйки приглашен
На антресоли, в час, когда Иоанна
Пойдет за стол под музыку органа.
И Дюнуа, весь надушен, вошел
В ту комнату, где ждал накрытый стол,
Такой же, как у дщери Птолемея
{117},
Что, вечным вожделеньем пламенея,
Великих римлян милыми звала,
И возлежали у ее стола
Могучий Цезарь, пьяница Антоний;
Такой же, полный яств и благовоний,
Как тот, за коим пил со мной монах,
Король обжор в пяти монастырях;
Такой же, за каким в чертогах вечных, –
Когда не лгали нам Орфей, Назон,
Гомер, почтенный Гесиод, Платон, –
Отец богов, пример мужей беспечных,
Вдали Юноны ужинал тайком
С Европой иль Семелою вдвоем
{118};
На дивный стол принесены корзины
Руками благородной Евфрозины
И Талии с Аглаей молодой,
{119} –
Так в небесах трех граций называют;
Педанты наши их, увы, не знают;
Там вместе с Гебою нектар златой
Льет сын царя, поставившего Трою
{120},
Который, вознесенный над землей,
Утехою был Зевсу потайною.
Вот за таким столом Гермафродит
С бастардом поздно вечером сидит.
Блистает госпожа своим нарядом,
На ней алмазы – удивленье взглядам;
Вкруг желтой шеи и косматых рук
Обвязаны рубины и жемчуг;
Еще страшней она была такою.
Она бросается на грудь герою,
И Дюнуа впервые побледнел.
Но даже средь смелейших был он смел;
И попытался нежностью взаимной
Хозяйке отплатить гостеприимной.
На безобразие ее смотря,
