«Каждое новое письмо, получаемое Пушкиным….выводило его из душевного равновесия…. Можно себе представить исступление Пушкина при чтении этих дружеских сверху вниз упреков. Дружба еще раз (который!) оборачивалась к нему своей оборотной стороной».
К сожалению, Т. Цявловская предприняла свои наблюдения ради ошибочной цели. Ее догадки сводились к тому, что в ответ на «дружеские оскорбления» Пушкин пришел «в состояние яростного негодования». И не сдержался, против Вяземского, а также против Жуковского, Плетнева, Карамзина сочинил «страшную», как «извержение вулкана» эпиграмму:
Заступники кнута и плети!
О благодетели мои…
И тут же поэт переправил вторую строку:
Академик В. Виноградов разбил предложенное Т. Цявловской прочтение и толкование. Попутно он высмеял присущий Т. Цявловской «романтически ужасный стиль».
Т. Цявловская пространно возражала с позиций «текстологической, стилистической, стиховедческой, биографической и исторической».
Два года спустя, в 1968 году, И. Фейнберг окончательно разрешил спор, установив точные имена «знаменитых князей». Они оба, министр юстиции Дмитрий Иванович и его брат Яков Иванович, выступили в защиту телесных наказаний на секретном заседании Государственного совета 24 октября 1824 года.
Исследователю удалось разыскать письмо видного чиновника, посвященного в служебную тайну и предавшего имена князей Лобановых-Ростовских позорной огласке.
Чье письмо? Кто в курсе всех событий?
Опять-таки А. И. Тургенев. Свой отклик он занес в дневник: «…близ царя – близ кнута!..Историк – ибо и подвиги подлости принадлежат иногда истории – объяснит смысл сего девиза!»
Позволительно предположить, что именно Тургенев обратил внимание Пушкина на сюжет, требующий «крикнуть эпиграмму» про защитников кнута и плети.
Т. Цявловская оказалась не в ладах с фактами. И все же надо признать, что она верно вычислила наличие эпиграмматической обстановки, в которой «эмоциональный взрыв должен был последовать за каким-то конкретным толчком». Она шла по верному следу, когда стремилась обосновать неизбежность появления эпиграммы, направленной против «друзей».
Свое построение она поневоле связала не с той эпиграммой – не про «друзей», а про «князей» – из-за отсутствия выбора. Ведь «Птичка» еще не была введена в круг предполагаемых пушкинских произведений.
Предвестником эпиграмматического «эмоционального взрыва» представляется письмо Пушкина к своей сестре (середина августа 1825 года). Выдержки приводятся в нашем переводе с французского:
