Сознание собственной значительности и надобности, отражающееся в Таниных глазах, льстило ему. Это было словно собственное отражение в кривом зеркале, в которое он смотрелся ребёнком в появлявшимся раз в году Лунa-парке, дружественной, тогда ещё социалистической Чехословакии. Во всей этой заграничной пестроте ни карусели, призывно манящие сотнями красно-зелёных лампочек, ни комнаты страха с резиновыми масками оскалившихся чудищ, ни тир с обещанным за меткий выстрел огромным плюшевым тигром с печальным пластмассовым взглядом не привлекали его так, как кривые зеркала. Сладкие капли тающего мороженого падали то на новую майку, то на любимые шорты, мать тащила его за руку, а он всё никак не мог оторвать взгляд от себя, тo от длинного и тощего, как Дон Кихот, то от маленького и толстого, как Сaнчо Пансa. В кривом зеркале Таниных глаз было всё наоборот, в них он, стареющий и ленивый, видел себя тридцатипятилетним, подтянутым, значимым и желанным.
Когда-то, ещё при Советском Союзе, он получил своё архитекторское образование, по молодости мечтал перевернуть мир: выстроить что-нибудь только из стекла, лёгкое и воздушное, готовое вот-вот оторваться и взмыть ввысь, как забытый на земле инопланетный корабль. Но эксперименты тогда не приветствовались, и он кроил, как и все, под линейку свои пятиэтажки. Ни шага влево, ни шага вправо, не надо инициативы, если не хочешь наказания. Однокурсник Лёнька Мыльников освоился в новой жизни раньше других, выкорабкался из-под обломков перестройки. Торговал несколько лет какими-то майками на базаре, потом какими-то пластмассовыми мисками. Всем вокруг было стыдно за него, а ему нет. А когда он открыл свою строительную фирму, то именно те, кто за него краснел, первыми потянулись к неприступной двери его начальственного кабинета, образовывая витиеватую муравьиную очередь из желающих услужить. Саша Славников не хотел услуживать и не хотел просить. Вот ему-то Лёнька и позвонил и дал шанс работать по специальности, что было в те года редкостью. Ютились они тогда ещё в паре кабинетов, занимая часть одного из этажей высотки. За стеной бурлила другая жизнь, там на стареньком компьютeре строчила что-то Таня для новомодной в те времена газетёнки. Они часто сталкивались в коридоре, Александр Иванович рассматривал её безотрывно и пристально, как карту чужеземного государства, а высокая и статная Таня, торопливо пробегая мимо, каждый раз чуть не ошпаривала его своим чаем, не обращая на него никакого внимания. И заговори он с ней тогда, так она бы удивилась тому, что здесь кроме неё есть ещё кто-то, настолько он ей казался неприметным. Познакомились они банально: застряли в лифте, как в низкопробном фильме с заезженным сюжетом. Но именно там, на этом клочке метр на метр, она и узнала его, и ей действильно показалось, что она видит его впервые. А Александр Иванович считал, что он знает о ней всё. То, что все оттенки коричневого – её любимые цвета, то, что чай она пьёт только сладким, потому что неосторожно расплёсканный ею в коридоре, он застывал на полу липкими каплями. То, что молодой и высокий парень приезжает за ней всегда чуть позже шести, но недавно она с ним поругалась, потому что кто-то из её подруг, всегда готовых помочь в подобных ситуациях, кричал ему вчера из окна: "Кончай сигналить! Её здесь нет и больше никогда не будет!" Они сидели в зависшем лифте в тот вечер уже уже около часа, а Александр Иванович не уставал рассказывать. Если бы он видел и слышал себя со стороны, то совершенно справедливо засомневался бы в занимательности своей беседы или привлекательности своей внешности. Но он не видел и не слышал себя, отключился от мира и увлекал собеседника в свой, затягивал, как паук жертву. Тараторил что-то o балках, масштабах и новом взгляде на многоэтажные строения и растворялся в Танином внимании. Получается, жизнь обошлась с ней несправедливо: сначала она его не замечала и поэтому не рассматривала. А когда у него появилась возможность заговорить, то раскрыв рот, он быстро и с лёгкостью очаровал её, она тут же нацепила те самые "розовые очки",так и не успев рассмотреть его незачарованным взглядом.
