— Слышь, Саньк? — говорит Барышев, — ты что так задумался? Вот ты в техникуме учишься, значит, все знаешь. А вот болезнь такая есть шахтерская, селикоз называется — отчего она? А?
Я наивно отвечаю:
— От пыли.
— Поцелуй под хвост кобыле, — с удовольствием подхватывает Барышев.
И Скокунов уже снова размазывает пятерней грязь по лицу. А Оскар хлопает себя по ляжкам и кричит: «Вундербар! Здорово!»
Но коротко рычит «ревун», это моторист с откатки дает знать, что порожняк подан, и мы бежим на лаву. И снова медленно ползет комбайн, крутятся шнеки, грызут уголь, и дымящееся черное месиво плывет по рештакам, по ленте и там на откатке кормит ненасытные вагонетки. На откатке тихо. А здесь все крутится, вертится, гудит. Какое-то вечное движение до тех пор, пока не кончается порожняк.
Когда Алферов останавливает комбайн, сразу наступает глухая тишина.
— Ребята! — кричит с запасного штрека Михалыч. — Ребята! Давай сюда!
Мы, нагнувшись, чтобы не задеть низкие козырьки креплений, идем на запасной.
— Давай рельсы оттащим. Ремонтники хреновы отодрали, а носить — бабушка, — плюется Михалыч.
— Да, — соглашается Алферов, — еще раз лаву пройдем — и мешать будут.
— А ты бери ее, бери, а не уговаривай, как бабу. — Барышев надевает рукавицы. — Да только не висни на рельсе-то.
— А будешь виснуть, ногами не дрыгай, — добавляет Быков.
— Раз-два!
Мы хватаем восьмиметровую рельсу и, водрузив ее себе на плечи, семеним к откатке. Я иду в середине, и сразу же сказывается то, что я выше всех: рельса впивается мне в плечо, давит, подгибая ноги и уравнивая со всеми. От последней рельсы я совсем дурею, хотя и подкладываю под нее обе рукавицы. Когда бросаем ее на землю, у меня уже нет сил отскочить. Спасибо — Барышев успел оттолкнуть.
— Эх, ты, повидла, — незло говорит он.
Мы садимся на чистенькие доски, сладко пахнущие опилками и морозом, снимаем каски и вытираем потные грязные лбы.
— Хреново, — говорит Михалыч, — что-то порожняк сегодня… — и не договаривает — лень.
И тогда в разговор вступает Алферов:
— А вот когда я работал в колхозе, возил на лошади молоко… — Все истории Алферова начинаются с этой фразы. — Поехал мужик из нашей деревни на двадцать шестую шахту за горбылем. А было это после войны. Зимой, значит, было. Ага! А он в шинели. Ходит, смотрит все. А ствол открыт был, и клеть наверх поднята. Загляделся, ядрена мышь, — в ствол и загудел. — Алферов высморкался для паузы и радостно добавил: — Вить жив остался мужик-то тот. Шинель его, будто парашют, надулась колоколом, и мужик спокойно того… Вот так вот.
