— Мы не знаем, кто это был, — отвечаю я.
Эта мысль ужасает меня. Мысль о том, что кто-то просто ждал, когда мы уедем, наблюдал за домом, лукавил и лишь ждал своего шанса. Кто-то искал способ получить прибыль в этом военном хаосе. Я расстроена из-за всей этой разрушительной силы, от рассыпанной муки, от переломанных вещей, словно для них это просто игра.
Бланш охвачена гневом. Все случилось не так, как она мечтала.
— Видишь, мама, я была права. Мы должны были уехать в Лондон. Сейчас нам следовало быть на корабле. Мы должны были уже уплывать. — Ее глаза тверды, как кремень. — Здесь все будет ужасно плохо. Хуже, чем когда-либо.
— Все будет хорошо, милая, — говорю я. — Все это не так уж и важно. Мы обойдемся без китайских собачек и серебряных подставок для яиц. В них было очень неудобно очищать яйца. По крайней мере, они не забрали наши книги…
— Тогда почему у тебя такой несчастный голос, мамочка? — спрашивает Милли.
Я ничего не отвечаю.
Бланш срывает с себя зимнее пальто и бросает его на стул. Оглядывает себя, рассматривая подол своего платья, который помялся и потемнел от дождевой воды.
— Посмотри. Все испорчено, — говорит она. В ее глазах блестят слезы.
— Бланш… с твоим платьем все будет в порядке. Мы повесим его таким образом, чтобы оно не вытянулось. Это всего лишь вода.
Но я понимаю, она говорит не только о своем платье из тафты.
Иду наверх, чтобы осмотреться. Заглядываю в комнату девочек, Эвелин и свою. Здесь ничего не сломано. Выглядит так, будто грабители сюда не добрались. Но я должна убедиться. Ле Коломбьер — большой старый дом. Лабиринт.
Все, кто жил здесь, достраивали его на протяжении многих лет: одни комнаты ведут в другие, извиваются коридоры. Много мест, где можно спрятаться. Я рыскаю везде — проверяю шкафы, осматриваю потайные места и другие входы в дом.
Я забираюсь даже на чердаки: на огромный чердак, который мы используем в качестве запасной спальни и на маленький чердак в задней части дома, на который нужно подняться по другой лестнице. Все так, как и должно быть. Наконец я снова возвращаюсь к девочкам и отправляю их распаковывать свои сумки.
Привожу все в порядок, под ногами хрустит китайский фарфор. Горе плещется во мне, и не только из-за вещей, что сломаны или украдены.
Сейчас дом не похож на наш: в нем чувствуешь себя иначе, пахнет по-другому — это то неописуемое чувство, когда в нем побывал кто-то чужой. Все рассыпается в прах — все сложные преображения и переплетения мирной жизни, что мы прожили здесь, все разваливается на глазах. Они еще не пришли, но все только начинается.
