Ирма дернулась и замерла в сильных руках.
— Черт бы подрал работу, — прошептала она в губы эльфа, встретившие ее дыхание. — Черт бы ее…
— Тшш. Для тебя это важно, — ответил едва слышно Тайтингиль, — а потому — вставай.
Ирма прислушалась к ощущениям тела. Глянула на циферблат часов.
— Я… я правда… я должна…
— Знаю.
— А… а что будешь делать ты? Ты будешь заниматься азбукой?
Тайтингиль улыбнулся ровному шуму дождя за окном.
— У меня тоже теперь есть дела в твоем мире. Есть… оруженосец. Не беспокойся обо мне.
— Оруженосец?
— Да, — задумчиво сказал эльф. — Хотя это странно. Я очень давно не брал оруженосца.
— Тайтингиль… — Ирму затрясло, — сколько… тебе лет?
— Если годы здесь и в моей Эале одинаковы, то одиннадцать тысяч пятьсот шестьдесят три.
— Что?
— Полагается, что эльфы бессмертны, — произнес Тайтингиль, — но у меня свое мнение на этот счет, Ирма. Свое.
— Мне надо умыться, — пролепетала женщина и юркнула в свой бежевый шелковый халатик. — Ты придешь? Ах, ты же не завтракаешь.
Эльф неспешно, очень неспешно оделся, спустился в кухню.
Алинки не было — в квартире тишина; Ирма сидела за столом с баночкой натурального йогурта и чашечкой кофе из кофеварки.
Напряженная, потерянная, странная. Уже в деловом костюме, подкрашенная, причесанная.
— Что ты? — Тайтингиль положил ладонь на руку женщине.
Ирма вздрогнула.
— Т-ты… я…
— Расскажи. — Эльф сел рядом.
— Я не могу поверить до конца, — потерянно сказала Ирма. — Потому что мне делается страшно.
Эльф потянулся и долго, нежно поцеловал ее в лоб.
— Теперь поздно, Ирма. Ты приняла решение. Ты…
— Да. — Она обвила его шею руками и на секунду замерла.
Встала.
— Мне пора ехать. Куда тебя отвезти… витязь?
— Я пройдусь сам. Пойду к липам, — сказал Тайтингиль. — Я столько туда собираюсь и все никак не дойду, это странно.
— Ты найдешь сквер?
— Несомненно. Оруженосец поможет.
Ирма ушла — со сложным, странным чувством счастья… и необратимости. Она унесла это чувство, как несут хрустальный кубок, до краев наполненный расплавленным золотом.
Теперь нельзя оступиться. Никак нельзя.
Эльф изучил выданные ему ключи, обулся, взял трость. Вышел из квартиры, запер ее, опустил связку в карман светлого плаща.
И направился к лифту.
Повседневные премудрости этого мира постепенно переставали изумлять его.
Постепенно.
Дождь полоскал голые ветки, и вот в парке, в старом парке, который помнил грохот и масляные фонари конки, листва старых лип после дождя зеленела задорно и молодо, будто и не пылилась в городском чаде.
