«Два брата», это чинар, что растет во дворе барском. Пришлец чужестранный. Во времена Петра Алексеевича, Великого, опять же, завезен в наши края: по приказу его. Велено было вырастить саженцы: зело дерево могучее и красивое.
Тогдашний барин, прадед нынешнего, расстарался. Чего только не делалось, чтоб будущего великана спасти. Один только и вырос, выжил в краях наших. Разделился на высоте роста человеческого на два ствола, в разные стороны устремившихся. Вот и называем братьями.
Тот ствол, что общий для братьев, могучий, в обхвате широкий, да и собственные их стволы оголены. Нет коры на них. Бабы слово чужое не запомнили. Бесстыдницей дерево называют еще: раздето, мол, открыто взору.
Коснулся я рукой ствола. И тут из-под самых ног раздался не то писк, не то плач. Дернулся я с перепугу в сторону. Волосы дыбом на голове. Как у кота, с соперником прямо на крыше родной встретившегося.
У самой земли, откуда ствол идет необхватный, дыра. Дупло такое, что мы, мальцами еще, в нем прятались. По двое помещались. С барином нынешним. Давно это было.
И впрямь там плачет кто-то. Наклонился я до земли…
Батюшки-светы! Да ведь это…
Лохматый, ой, какой лохматый! Сам мал, ростом с дитя трехлетнее. Ноги малы, руки велики. И руки, и ноги в шерсти, и лицо. Борода до колен самых. Уши торчком. Рубаха алая, препоясан. Кутный бог! Домовой, голбешник[4], однако…
Господи, как домовой человеку проявится, жди беды!
А этот еще ревмя ревет. Плачет, аж на душе кошки заскребли.
В три погибели согнулся, колени поджал, руки сложил на груди. Трясется весь.
Стал спрашивать:
— Что, избенной большак, неужто с барином нашим что? Не томи, раз ты мне показался, так сказывай…
У него слезы градом:
— Нешто барину твоему, Ерема, — говорит. — Такому что сделается-то?
— Чего же ревешь, коль и сказать нечего?
— Не скажу, он меня накажет. Страшно-то как… Забери меня отсюда, Ерема, забери! Век тебе служить буду.
Вот те раз! Забери его отсюда. Я своего извел в дому. Человек я церковный.
— Мне, хозяйнушко мохнатый, чужого не надо. Ступай-ка в дом барский, служи, как служил.
— Не пойду! Не пойду, — сказывает нечисть. И скулит, как щенок побитый. — Семь смертей там Ерема, и семью семь еще, на семь умножается. Страшно мне, Ерема. Я людям честно служил. Я домовой настоящий…
Что с этаким делать? И бросить стыдно, и брать нельзя. И что в доме барском, впрямь, творится? Кто мне скажет? Этот вот отказывается.
— Мне кота надо в доме. Одному скучно. И мыши в подполе скребутся, — сказываю.
