С собой в Алма-Ату Леонид Ильич прихватил двоих шоферов, охранника, повариху и безотказного помощника Костю Черненко, который приглянулся ему еще в Молдавии. Именно Костя Черненко разбудил ранним утром заспанного второго секретаря Компартии Казахстана и сообщил про беду.
Леонид Ильич трясущимися руками потянулся к аппарату ВЧ.
— Степь горит, тушить нечем, — жалобно простонал он. — Вагоны, бытовки, техника, все пылает. Не казните, Никита Сергеевич!
Хрущев тяжело дышал.
— Ты куда смотрел?
— Я предупреждал, что жара стоит адская, что опасно! Надо пожарные дружины выставлять, водой запасаться, оставлять на ночь дежурных, а Пономаренко отнекивался, на ЦК кивал, мол, в Москве не поймут, что вы будете недовольны, если людей с основной работы отвлечь. Вот и дождались, — жалко оправдывался Леонид Ильич.
— Провалили, бл…и! — выругался Хрущев и повесил трубку.
Брежнев сидел в задымленном Целинограде и плакал — вот и кончилась его скорая карьера, его слава. Вспыхнула и прогорела вместе с загубленным хлебом.
Пламя разрасталось, пожирало трактора, комбайны, на скорую руку построенные домишки, гудело в заваленных хламьем домах культуры, бушевало в детских садах, библиотеках. Бескрайние, уходившие к горизонту поля пропадали под немилосердным безумством ревущего огня. Яркие всполохи озаряли хмурое от дыма небо, люди начинали задыхаться, целинников надо было срочно эвакуировать.
— Гибнет целина, гибнет! — прокричал вбежавший в кабинет чумазый секретарь Целиноградского обкома.
Он был мертвецки пьян. Воды, чтобы тушить огонь не было. Горючее, хранившееся в железных бочках, глухо взрывалось, подсвечивая огрубевший горизонт слепящими вихрями.
Леонид Ильич поднялся из-за стола и застыл перед окном, смотреть, как догорает бескрайняя засеянная отборной пшеницей степь, его детище, его оборванное счастье.
Поздним вечером, когда звезды взошли на темном небе, Никита Сергеевич зашел в калитку микояновского особняка.
— Спит Анастас Иванович? — спросил он охранника.
— Не спит, товарищ Хрущев!
— Скажите, я тут.
Через минуту появился Микоян.
— Что случилось, Никита? — вглядываясь в потерянное лицо соседа, спросил он.
Хрущев заплакал:
— Нету больше целины, Анастас! Сгорела. Дотла сгорела!
Никита Сергеевич опустился на лавочку под пушистыми туями.
— Ничего не осталось, один пепел! Хлеба не будет!
— Успокойся!
— Сожрут меня теперь волки, сожрут с потрохами! — причитал несчастный.
Микоян обнял товарища за плечи. Хрущев взвыл.
