[148] вылилось в мысль, что он делает слишком мало по сравнению с громадными усилиями страны в целом». В октябре 1941 года, когда фашисты подошли к Москве, Пастернака вместе с другими писателями эвакуировали в Чистополь, небольшой городок с населением в 25 тысяч человек. В эвакуации он почти два года кормился жидкими щами, черным хлебом и читками в столовой Литфонда. То было жалкое, холодное существование.
В 1943 году Пастернак побывал на фронте в районе Орла и читал стихи раненым. Генерал Александр Горбатов пригласил[149] группу писателей на «скромный обед». Гостей угощали картошкой и окороком; налили по стопке водки на человека. Потом пили чай. Во время обеда произносили речи. В отличие от некоторых коллег, которые держались скучно и нагоняли сон, Пастернак произнес звонкую патриотическую речь, насыщенную юмором и поэтическими штрихами. Офицеры слушали его в полном молчании, бледные и растроганные. Поездка на фронт вдохновила Пастернака на написание военных стихов и двух рассказов; виденные им разрушения появятся в эпилоге к «Доктору Живаго».
Однако Пастернак никогда не был среди тех писателей, чьи стихи, как, например, стихи Константина Симонова, переписывались и читались миллионами, крепили обороноспособность страны. «Я читаю Симонова[150]. Хочу понять природу его успеха», — говорил Пастернак. Он задумал роман в стихах и заключил контракт с театрами на написание пьесы, но из его устремлений так ничего и не вышло. Пастернак жаловался, что живет «с постоянным грызущим чувством[151] того, что он самозванец», потому что ему казалось, что его «оценивают выше, чем я сделал на самом деле». Его стихи печатались в газетах, в 1943 и 1945 годах вышли маленькие сборники. Пастернак по-прежнему зарабатывал на жизнь переводами. «Шекспир, чистопольский старик[152], кормит меня, как раньше».
В 1944 году Пастернак получил своеобразное поощрение, призывающее его стремиться дальше и выше. В 1944 году в Москву из Ташкента, где она жила в эвакуации, приехала Анна Ахматова. Она привезла Пастернаку старое письмо от Мандельштама, написанное за два года до его гибели. Нашла письмо Н. Я. Мандельштам, вдова Осипа Эмильевича. Мандельштам, который когда-то предупреждал[153] Пастернака, что переводы заглушат его оригинальные творения, писал: «Я хочу, чтобы ваша поэзия[154], которой мы все избалованы и незаслуженно одарены, шагнула дальше в мир, к народу, к детям. Позвольте мне сказать вам хотя бы раз в жизни: спасибо за все и за то, что это «все», однако, «еще не все». Для Пастернака это письмо, пусть даже оно относилось к стихам, стало горьким напоминанием, что ему еще есть к чему стремиться.
