Коля, сидя рядом со мной, устраивался поудобнее, и от каждого движения его большого и сильного тела лодка ходила ходуном. Мы на средних оборотах осторожно шли вниз по течению мимо сползающих в воду заборов, теплиц, затопленных огородов, выйдя наконец из города, прибавили скорость. Лодки, ревя, летели по реке, щедро наполненной сверх края вешней водой.
* * *
Мертвые женщины. Это было видно сразу. Они лежали голые, совсем голые, застывшие на морозе.
— Посмотри, — сдавленно сказал Донской. — Посмотри!
Матросов отвернулся, его била дрожь.
— Боже мой, — сказал Королев, — вы посмотрите! Это же еще совсем дети!
Они были убиты не сразу. Девичьи, набухшие груди изрезаны ножами. Залитые кровью животы зияли ранами — били из автоматов, в упор. Били и смотрели на агонию.
Матросов кинулся наружу. Белов за ним. Матросов стоял у края траншеи, прижав лицо к холодной земле, и рыдал, не скрываясь, захлебываясь, в голос. Белов прижался к нему, его трясло.
— Что же это, Витя, а? Что же это! Какая ж это война, Витя! Девчонок ножами по животам, Витя! Я, может, с девчонкой-то целовался раз в жизни, а они ножами по животам! Такие голые. На полу. Их накрыть надо, накрыть!
Стараясь не смотреть на их страшную наготу, солдаты завернули убитых в ковер, в застывшей земле долбили могилу. Могила нужна была большая — на восемь человек. Работали молча, исступленно, всю свою ненависть и отчаяние стараясь вогнать в эту работу.
Артюхов составил акт о зверствах фашистов, и они поставили свои подписи как свидетели. — Я теперь им по гроб должник, — почти не разжимая обветренных губ, говорил Матросов Копытову. — У меня на атом свете нету жизни другой, как фашистов бить, понял? И днем и ночью — всегда. Руку оторвут — одной буду воевать. Ноги оторвут — ползком поползу. Не было у меня ни родных, ни близких, каждый на войне кого-то потерял, а я — нет. Теперь и у меня свой счет, как за сестренок своих. Пятьдесят лет пройдет, старым стану, а этого не забуду. Как услышу, что где-то фашист объявился, пойду и этими вот руками убью!..
Вечером их догнала почта, привезли письма, газеты. Матросов получил письмо из Уфы. Товарищи рассказывали о таких далеких, забытых почти делах, о нормах выработки, о том, сколько снарядных ящиков сделали они за прошлый месяц, про самодеятельность, про уроки. Выло странно и дико, как из другого мира, читать это. Матросов хотел написать им про сегодняшний день, чтобы они почувствовали и поняли, что такое война, как это бесконечно омерзительно и страшно, как убивает она душу, не оставляя ничего, кроме испепеляющей ненависти. Но написать все, как было у него, не хватило сил. Да и они слишком привыкли к каждодневным сводкам Информбюро, к цифрам, к сообщениям о тысячах и сотнях убитых и расстрелянных. Это надо увидеть, а увидев, возненавидеть. Он писал скупо и сосредоточенно, пытаясь объяснить главное из того, что он сейчас чувствовал.
