Учитель улыбнулся съ невыразимою нежностью.
– Да, я это сказалъ, дорогая Кисаготами! Ну, что же, нашла ты семя?
– Я пошла, владыко, прижимая къ груди холодевшаго ребенка и просила въ каждомъ доме, здесь, въ лесахъ и въ городе: «будьте милостивы, дайте мне черной горчицы, немножко, одну толу!» Всякий, у кого была горчица, давалъ ее, – ведь, все бедные всегда сострадательны къ беднымъ, – но, когда я спрашивала: «друзья мои, не умеръ-ли кто-нибудь, когда-нибудь, въ вашемъ доме?», они отвечали: «о сестра, что ты спрашиваешь? Умерло много, живыхъ осталось мало!» Я съ печальною благодарностью отдавала имъ горчицу и шла просить у друтихъ; другие говорили: «Вотъ семя, но мы потеряли нашего раба» – «Вотъ семя, но мой дорогой мужъ умеръ!», «Вотъ семя, но тотъ, кто сеялъ его, умеръ, не дождавшись жатвы!» Ахъ, владыко! Я не могла найти ни одного дома, где была бы горчица и не было бы покойниковъ! И вотъ я оставила въ винограднике, на берегу реки, моего ребенка, который больше не беретъ груди и не улыбается, и я пошла искать тебя, чтобы броситься къ ногамъ твоимъ и просить тебя сказать, где я могу найти семя и не найти покойника? Или, можетъ быть, ребенокъ мой уже умеръ? Все мне говорятъ это, и я этого очень страшусь!
– Сестра, – отвечалъ учитель, – отыскивая то, чего никто не можетъ найти, ты нашла горький бальзамъ, который я хотелъ тебе дать! Тотъ, кого ты любишь, спалъ вчера сномъ смерти на груди твоей, а сегодня ты знаешь, что весь светъ плачетъ отъ того же самаго горя; горе, которое разделяютъ все сердца, переносится легче! Знай, я отдалъ бы всю кровь моего сердца, чтобы только осушить твои слезы и узнать тайну того проклятия, которое превращаетъ сладкую любовь въ мучение и по пути, усеянному цветами, гонитъ къ жертвенному алтарю какъ этихъ безсмысленныхъ животныхъ, такъ и царя ихъ-человека. Я допытываюсь этой тайны, а ты-иди, схорони своего ребенка!
Такъ вошли они въ городъ, пастухи рядомъ съ царевичемъ въ тотъ часъ, когда солнце золотило тихия воды реки Соны и бросало длинныя тени вдоль улицъ и въ ворота, около которыхъ стояла царская стража.
Когда господь нашъ приблизился, неся ягненка на плече, стража отступила, рыночные торговцы отодвинули свои телеги, покупатели и продавцы на базаре приостановили свои распри, и все стали глядеть на это кроткое лицо: кузнецъ, поднявший молотъ, забылъ опустить его; ткачъ остановилъ свой станокъ, писецъ – свое писанье, меняло сбился со счета денегъ; белый быкъ Шивы безпрепятственно елъ никемъ не охраняемый рисъ; молоко проливалось изъ кувшина, а продавецъ, не замечая этого, гляделъ на господа, который проходилъ съ полнымъ величия смирениемъ.
