— Хорошо, ступай себѣ, Спиридонъ. Этого впередь не будетъ.
Спиридонъ поклонился и вышелъ.
Бабушка обратилась къ намъ (а мы стояли всѣ около миски яблоковъ и сливокъ смущенные и пристыженные). Голосъ ея звучалъ серьезно, и лицо ея было недовольное.
— Дѣти, сказала она, — это нехорошо, очень нехорошо. Человѣкъ трудится, работаетъ, а вы отъ бездѣлья и шаловливо его работу портите. Непохвально. Я отъ васъ этого не чаяла. Люба, поди сюда.
Я подошла, сгорая отъ стыда.
— Тебѣ сколько лѣтъ?
Я молчала.
— Ты уже не маленькая. Тебѣ 15 минуло, а ты ребенокъ, какъ всѣ они. Бабушка показала на внуковъ и дѣтей племянницъ. — Ты не понимаешь, что это не только непригоже въ твои лѣта, но даже дурно не уважать труды людскіе. Что объ васъ слуги думать будутъ, говорить будутъ? Барчата-де, куролесы!
— Маменька, вступилась Наталья Дмитріевна, — вѣдь это дѣтская шалость, а вы такъ гнѣваетесь; посмотрите — на Любѣ лица нѣтъ.
— Шалость, да не хорошая. Безпорядка я не люблю, а пуще всего не люблю, когда работой люди брезгаютъ иди ее уничтожаютъ изъ глупаго легкомыслія. Слушайте, дѣти, чтобы этого въ другой разъ не было.
Всѣ мы примолкли. Я цѣлый день молча просидѣла у ногъ бабушки, а эта шалость наша осталась неизгладимой въ моей памяти — она была послѣдняя. Ею распростилась я съ моимъ дѣтствомъ.
Въ ту осень, о которой я разсказываю, батюшка долженъ былъ по дѣламъ хозяйства ѣхать въ свое орловское имѣніе, а матушка, не желая переѣзжать въ Москву безъ него, рѣшила остаться у своей матери въ Щегловкѣ до его возвращенія, которое предполагалось не ближе перваго зимняго пути. Наша, и, въ особенности моя, радость, что мы остаемся у бабушки, была безпредѣльна. Мы всѣ перецѣловались и только что не расплакались. Однако осень глухая, холодная не позволяла пользоваться сельскими удовольствіями, и матушка поговаривала серьезно о болѣе послѣдовательныхъ занятіяхъ, чѣмъ уроки французскаго языка съ m-lle Rosine, которая мало-по-малу больше; справляла должность приживалки у тетушекъ, чѣмъ гувернантки у насъ. Я начинала скучать. На дворѣ грязь, въ аллеяхъ такая слякоть, что башмаки увязаютъ въ рыхлую почву; все, припряталось. Ни журавлей, ни куръ, ни павлиновъ; листья упали желтые и мертвые на холодную мокрую землю. Мороситъ мелкій дождикъ, кажется ему и конца не будетъ, не будетъ и конца вязанью бисера, которымъ заняты тетушки, не будетъ конца вязанью бабушки. Все пріумолкло, пріутихло. Сосѣди наѣзжаютъ рѣже, да и тѣ, которые пріѣзжаютъ, прискучили мнѣ. Разговоры ихъ однообразны. Я ихъ ужъ наизустъ знаю, такъ что могу впередъ сказать, что кто скажетъ. Вечера наступили длинные, предлинные; чѣмъ коротать ихъ? Тетушка на длинныхъ спицахъ начала мнѣ косынку, но эти длинныя спицы и сама эта пунцовая косынка наводятъ на меня еще большую скуку.
