Дети Чёрного Дракона | страница 39

— Вы говорите, что вас преследуют, и проситесь на мою машину? Что же, в этом нет ничего невозможного. Бензин истрачен, заднее сидение освободилось. Но дело в том, что я могу взять только одного пассажира. По вашему выбору, мисс! Предполагаю, разумеется, что темнолицый джентльмен, хотя бы из вежливости, уступит свое право даме.

Он задумчиво повертел черным браунингом и добавил, приятно улыбнувшись:

— А насчет того, что оставшегося убьют китайцы, — будьте уверены, что я, полковник Гильберт Гунт, не очень пожалею о таком ужасном происшествии!

Где-то в неопределенном, но угрожающе близком расстоянии шестеро преследователей с ружьями наперевес, с перековерканными яростью лицами бежали по горячему следу, по камням, еще гудящим от судорожных прикосновений конских ног. Они нашли лишним разыскивать труп Львова. Но если бы они все-таки сделали это, — неожиданно быстро ступни спускающихся уперлись бы в плоский, широкий выступ, скрытый сверху переплетом густой растительности. Здесь, пролетев меньше двух аршин, должно было задержаться тело убитого.

Но тела не было. Вместо него на глинистой поверхности выступала одна белая шапка Львова, выпачканная темной жидкостью.

Была еще небольшая лужа крови, от которой тянулся вглубь разорванный кровавый след. След переходил на широкую тропку, в одном месте обмятую копытами какого-то животного. И дальше след исчезал.

Только на больших расстояниях друг от друга, между едва заметными впадинами от скачущих копыт, появлялись темные пятна — продолжение первоначального следа.

В большой аудитории кантонского университета пылал студенческий митинг.

Вместительный зал, круто уходящий вверх ступенчатым полукругом тесно уставленных скамей, был набит тысячами людей в однообразных куцых пиджачных парах, с желтыми ромбами монгольских лиц. Это — китайское студенчество собралось протестовать против новых вызовов со стороны белых захватчиков. Это — огромная придушенная страна горлами своих лучших детей кричала последние предостережения курящим сигары на открытой пороховой бочке.

Здесь не было разгоряченных, пылающих лиц, изменяющихся под наплывом разных впечатлений.

Китаец не умеет краснеть — пергамент его лица не приспособлен к этому. Он может придать физиономии полную бесстрастность, несмотря на самые сильные порывы. Вся его жизнь остается внутри, и только в мимике и ярком блеске сверкающих глаз передается эта внутренняя жизнь.