Впрочем, для поспешного отъезда в Европу были у Иозефа и другие причины. По всей видимости, младшая из сестер Стрелецких вздумала в него влюбиться. И не считала нужным этого скрывать. Заметил это даже несносный Гоша Герц, подмигивал, чмокал: Марточка-то наша в вас втюрилась.
Да и как было не заметить! При его появлении Марта сумасшедше, до слез хохотала. Хватала со стола бокалы вина, прихлебывала из них подряд под визг матери, потом икала. Громко кричала, доктор, мол, сегодня, наконец, сможет меня поцеловать. Хотя ни о каких поцелуях Иозеф, разумеется, не помышлял. И тем более об этом не просил.
Последней каплей, после чего ноги Иозефа в этом доме больше не было, было то, что папаша Элиас стал называть Иозефа по-семейному: Ося. А за глаза – Иозеф случайно услышал краем уха – даже хуже того: наш Ося. Кажется, в этом доме зрели вполне понятные для семейства, в котором две дочери на выданье, расчеты. Старшая Аня была уж помолвлена с мистером Райдером (19), тот хоть и писатель, но от него можно многого ждать, его приглашают на обед к мэру. А младшей Марте чем не пара симпатичный доктор. Вполне порядочный молодой человек, хоть и поляк. С хорошим местом в уважаемой клинике. То есть в близком по профилю его, Элиаса Стрелецкого, аптекарскому бизнесу.
А тут еще запоздалые известия в газетах о последствиях извержения вулкана на Мартинике…
Купив билет на поезд в Нью-Йорк, Иозеф решил на прощание прогуляться по округе, по местам, которые успел полюбить.
Он миновал пригород и оказался в кварталах, где белого англо-саксонского американца было невозможно встретить: гринго, тем более в одиночестве, пойти сюда не посмел бы. Поэтому местные обитатели справедливо принимали Иозефа за иностранца. За европейца, каким Иозеф и был на самом деле. За немца, как однажды обнаружилось в разговоре с одной смазливой разбитной мексиканочкой. Впрочем, мексиканка иных, кроме Германии, стран в Европе не знала. Да и о Германии слышала лишь потому, что у нее был недавно один немец.
Дома здесь были редко двухэтажные, поставленные на узком клочке земли, с бурыми стенами, крытые дранкой, с мутными окнами в нишах, над каждым крыльцом был низко нависающий козырек. Деревьев на улице не было. Здесь жили рыбаки и рабочие с консервного завода. Дети копошились в пыли, а смуглые мамаши, сидя на крылечках, пристально, не улыбаясь и мрачно, наблюдали за чужаком в белой паре и щегольском канотье. Но никто его ни разу не окликнул.
