, здесь идет вседневная бодрая жизнь: что-то лязгает и падает с грохотом, кто-то кричит, воет и поет, орут конвоиры, слышен визг пилы и удары молотка на строительных работах по оборудованию новых камер и карцеров. Стены гудят от стука алюминиевых мисок. И визжат по коридорному каменному полу тяжелые молочные бидоны, в которых волоком доставляют пищу в камеры… Отголоски этой шумной дневной жизни просачивались даже сюда, в нижний подвальный этаж Лубянки.
Ночью же гудела сама тишина. И, казалось подчас, гудел негаснущий слепой желтый свет подпотолочной лампочки в металлическом решетчатом наморднике.
Навязчивый звук мертвой тишины подчас вызывает физические ощущения разного рода. Иозеф в полусне испытывал легкую качку. И тогда камера представлялась ему тесной каютой, которую он, единственный врач на корабле-барже, носившей имя Fortunato, делил с корабельным коком.
Они плыли с Кипра в Северную Америку, сопровождая одну из партий мужиков-духоборов, которых царские власти преследовали за отказ держать в руках оружие. Этих стихийных пацифистов Россия с готовностью уступила канадскому правительству. Иозеф, молодой хирург, только что получивший врачебный диплом медицинского факультета Женевского университета, согласился на это приключение отчасти из жажды путешествий, отчасти при поощрении Учителя, с которым вступил в переписку, будучи еще студентом и работая над переводами французских статей Бакунина для русского издателя (2). Князя в свою очередь просил о содействии в деле переселения гонимых сектантов граф Лев Толстой. Просьба содержалась в письме, переданном в Лондон с нарочным. Прочитав описание Князем Сибири и сравнение ее с Канадой, Граф сообразил снестись с канадским правительством и попросить помочь выбрать район, благоприятный для переселения духоборов.
Кока звали Бабуния. Оставалось неясным, была это кличка или настоящая фамилия: назвался он грузинским греком. Стряпать он не умел и готовил только варево, которое называл рататуй. Это слово он мог подцепить в русской тюрьме. К тому же провиант, который закупали посредники, оказался гнильем. Уже на вторые сутки плавания мужики-духоборы, многие из которых были неважными мореходами и страдали морской болезнью, вдобавок к рвоте поголовно заболели поносом. В трюм невозможно было спуститься. Палуба была вечно облёвана – это русское слово еще предстояло выучить Иозефу: к борту неумелые пассажиры остерегались подходить. Все судно окутывало зловонное облако.
