Да, Доминик понимал, что ему повезло. Он летел на «Спитфайре» над пестрым лоскутным одеялом полей на высоте 20 тысяч футов[4], когда взорвались топливные баки. В считаные мгновения его кокпит превратился в пылающий факел. Дому обожгло лицо и руки – по словам хирурга, типичные травмы летчиков-истребителей. Но он все-таки сумел открыть фонарь кабины, нащупал ярко-зеленое кольцо, раскрывшее парашют, целую вечность болтался в воздухе и в конце концов с криками и проклятьями упал на стог сена, сложенный трудолюбивым суффолкским фермером.
На прошлой неделе доктор Килвертон, новый пластический хирург, ездивший по госпиталям, осмотрел обожженную правую половину лица Дома.
– Превосходно. – Налитый кровью глаз Килвертона смотрел в микроскоп на то место, где на ожог была наложена заплата из кожи, срезанной с ягодицы Дома. – Через шесть-семь недель все полностью приживется, и ты будешь здоров. Хорошая у тебя кожа, – похвалил он. – Ты сам из Средиземноморья?
– Моя мать оттуда, – процедил Дом сквозь сжатые зубы. Килвертон в это время сдирал с его щеки старую кожу. – Она француженка.
– А отец?
«Хоть бы он заткнулся, этот лекарь, – подумал Дом. – Боль легче переносить без этой светской болтовни».
– Он англичанин.
– А где ты летать учился? Наклони, пожалуйста, голову. Вот так. – Перед глазами Дома маячил вздернутый нос доктора.
– В Кембридже, при университете. В авиационном отряде.
– А-а. Мой отец когда-то тоже там летал. Ему очень нравилось.
– Угу.
Потом Килвертон что-то говорил о мышечном тонусе и о том, что на стороне его пациента молодость. Он снова повторил, что Дому здорово повезло.
– К тебе скоро вернутся прежнее лицо и прежняя улыбка, – пообещал он, словно улыбку тоже можно было пришить на лицо, как новую кожу.
Слушая его, Дом вновь испытывал кошмарное ощущение, будто он плавно парит над своим телом, видит внизу приветливые лица, но не в силах подлететь к ним ближе. После травмы внутри его поселилась новая личность, собранная из осколков прежней. Она курила, ела, шутила и даже отпускала циничные остроты, но ощущала себя мертвой. На прошлой неделе доктора уговорили его прокатиться на мотоцикле. Было воскресенье. Он сидел на лужайке возле бара «Маки Дак», глядел на свою руку, державшую пивную кружку, и она казалась ему чужой.
В первые недели, оставшиеся в его памяти как череда капельниц, кислотных ванн и перемещений на каталке, его единственной целью было не опозориться, не проявить свою слабость, не разреветься. Еще в санитарном автомобиле, увозившем его от тлевшего стога сена, он, полностью ослепший, ухитрялся заигрывать с сестрой милосердия, интересовался, красивая ли она.
