Евгений Нестеренко | страница 8
Образ Сальери — одно из лучших сценических созданий Нестеренко. В работе над этой сложнейшей ролью глубина постижения замысла композитора, безупречный художественный вкус и благородство сценического выражения, присущие артисту, проявились в полной мере. Его трактовка образа бесконечно далека от всяких штампов. Сальери у Нестеренко — не абстрактный злодей, не мелочный завистник. Нет, это человек, искренне любящий и глубоко чувствующий искусство, высоко ценящий гений Моцарта; но он всецело во власти ложной концепции самой природы творчества, и именно это приводит к трагической развязке.
С партией Мельника Нестеренко, как уже упоминалось, также встречался на первом этапе своей певческой карьеры. Теперь, в новой постановке Большого театра, он вновь вернулся к ней зрелым мастером, полностью выявив свое отношение к этому образу и свою концепцию роли. В его трактовке на редкость убедительно показано развитие образа Мельника: от житейского практицизма и примитивного представления о благополучии дочери к глубокому страданию отца, к трагедии безумного, всеми покинутого старика. Певец вновь демонстрирует лучшие качества русской вокальной школы: техническое мастерство, доведенное до виртуозности, подчинено драматической выразительности, пение настолько правдиво, что по гибкости интонаций напоминает живую человеческую речь. Хочется еще раз подчеркнуть стремление Нестеренко к рельефности внешнего рисунка роли. Только у артиста, непременным компонентом творческого мышления которого является пластическая характеристичность персонажа, могли родиться такие судорожные движения рук Мельника, ужаснувшегося гибели дочери, которые затем, в сцене у Днепра, органично превратятся во взмахи «крыльев ворона».
Если в ролях Сальери и Мельника, давая исключительно своеобразное прочтение, Нестеренко опирался на славные традиции выдающихся русских басов, то в опере «Похищение луны» он стал первосоздателем образа старого горца Звамбая, явившего собой одну из бесспорных удач нового спектакля Большого театра СССР. Певец тонко ощущает своеобразие музыкального языка Тактакишвили, ярко передает национальные особенности мелодики оперы. Он раскрывает трагедию старого темного человека, чистого сердцем, привыкшего незыблемо хранить традиционный уклад жизни, не понимающего, в чем суть происходящих революционных событий. При этом артист находит краски, вызывающие сочувствие к смятенной душе горца. Роль Звамбая можно назвать эталоном и в смысле пластического перевоплощения артиста на оперной сцене. Порой кажется даже, что он становится значительно ниже ростом. Трудно поверить, что этого согбенного старика, с трудом двигающего натруженными ногами, играет тот же артист, который несколькими днями раньше, на этой же сцене, был юным Русланом!
