Или пить брудершафт с воробьем: пусть бы он протягивал тебе в клюве виноградинку щедро и осторожно, будто она из стекла.
И делился бы с тобой каплями, переливая их в твое горло. И это все под водой, понимаешь, под водой, где в ушах у тебя по горящему солнцу и где вода, как маковая коробочка, как маковый узелок на память; она вдруг взрывается и осыпает тебя фонтаном зерен, из которых никогда не вырастет мак с алыми опахалами.
«Я лежал на пастбище и смотрел в небо…»
Я лежал на пастбище и смотрел в небо,
Облака проплывали, наполнялись водою,
А когда пролились через край – зарядил дождик,
Я хотел убежать тихонько, чтобы он не заметил.
Я бежал, но дождь побежал следом,
Он меня намочил с головы до пяток,
Я уже не вернусь туда, где жил когда-то,
Буду шляться, как дождь, по чужим просторам.
И правда, никто его потом никогда больше не видел в нашей деревне.
Мы ведь сами никогда не выходим из нашей деревни.
Зимой всегда выпадает очень много снега, чтобы мы могли рисовать на нем углем.
Черные глаза на белом лице снежной бабы, черные пальцы веток в белых пушистых перчатках. Черные птицы, распластав крылья, грузными бабочками садятся на лбы сугробов. И со лба эту мету, эту черную мысль не сбросить. Даже если кто-то порвет черный креп ее пишущих перьев, все равно только Питер Брейгель Старший может освободить нас, смешных человечков, от нашего места в вертлявой черной цепочке, где, держась друг за друга, мы обходим нашу деревню.
В 1965 году, после восьмого класса, я поехала с родителями в Дом творчества писателей под Одессой. Там я познакомилась с девятнадцатилетним киевским поэтом Леонидом Киселевым. Он был тоже с родителями и младшим братом. Я сказал, что пишу стихи, почитала их Лёне. Он ответил:
– Сейчас ты пишешь про школу, потом будешь писать про университет, потом про работу, а когда ты будешь писать про жизнь?
Меня поразили его слова, я еще не думала о жизни, все мои горести и любови не выходили за двери восьмого «б».
Лёне предстояло умереть через три года от лейкемии, его поэтический механизм каким-то образом знал это, сроки поджимали, надо было написать еще очень много, и он торопился.
В Киеве – городе карих каштанов с полуприкрытыми зелеными веками – прошла молодость моих родителей. Я когда-то часто ездила в Киев: были живы друзья родителей, потом мои друзья. Потом все смыло временем, и с Владимирской горки уже ничего нельзя было разглядеть, кроме общего открыточного вида.
