– Я не знаю, как понимают политики, а вот мы с американскими специалистами всегда находим общий язык. У нас никто не дипломатничает, разговариваем как коллеги, которые хорошо знают работы друг друга.
– Не странно ли, что вас выпускают в Америку? Доверять что ли стали больше, мол, не сбежите?!
– Доверяли нам всегда, иначе просто нельзя. Но изменились времена, «наверху» поняли, что научные контакты надо развивать, ну а сбегать нам незачем… Наконец-то это поняли!
– Вернемся в прошлое. Вы рассказали о Франк-Каменецком. Теперь очередь за Яковом Борисовичем.
– Зельдович был другим. Конечно, исключительный человек и физик. Самые сложные явления умел объяснить просто, понятно, буквально на пальцах показать. Мы относились к нему как к крупнейшему ученому, но какой-то стенки между нами не было. На работе все равны. И когда чувствуешь благожелательность руководителя, когда приходишь к нему с идеей или житейским вопросом и знаешь, что он обязательно поможет, поддержит, то это создает особую атмосферу… Яков Борисович был очень остроумным человеком, любил Салтыкова-Щедрина, часто его цитировал. Всегда к месту и по делу.
– Он изменился, когда уехал с «Объекта»?
– Нет. Очень тепло поздравлял, когда мне пятьдесят было. Помогал, если к нему мы обращались. Да и мы никогда о нем не забывали. Помните, у него неприятности были? Чисто политические…
– Отчасти и я был в них повинен. Ведь я напечатал беседу с Зельдовичем в «Комсомольской правде». Заголовок очень не понравился в ЦК партии, и оттуда вскоре пришло распоряжение «осудить Зельдовича как идеалиста». А название нашей беседы придумал я сам в последний момент и не согласовал его с Яковом Борисовичем. Заголовок был такой: «Когда Вселенной еще не было…» Вот к нему и придрались партийные идеологи.
– Тогда мы письма в «Коммунист» писали в его защиту, но их не печатали.
– А каков был Сахаров здесь?
– Вначале у нас было так: мы не знали, что делается в соседних отделах, а потому в первые годы не подозревали, чем Сахаров и его группа занимается. А потом, году в 53-м или даже раньше, начали взаимодействовать… Андрей Дмитриевич был совсем другим человеком, чем тот, которого все знали. Это даже по фотографиям видно… Мы очень тесно работали, и в полной мере ощутили счастье общения с ним. У нас были очень доверительные отношения. И мы с ним говорили обо всем: от ядерных зарядов до политических вопросов… Чем был характерен? Умел видеть суть вопроса, и у него уже был готов ответ. Это потрясающе! Изобретателен был, идей – огромное количество! Многие наши подразделения и сейчас на его идеях живут, развивают их. Достаточно сказать, что вместе с Таммом он предложил «Токамаки». Лазерный термоядерный синтез, идеи, связанные с ним, – это просто на моих глазах рождалось… Ну а идея первой водородной, термоядерной бомбы – это опять-таки он, один из тех, кто ее придумал… Он во многом поддерживал наши начинания. У меня был друг Юрий Николаевич Бабаев. Нам удалось чуть иначе взглянуть на то, что было раньше, – и появилась новая конструкция, лежащая в основе ряда изделий. Андрей Дмитриевич нас поддержал сразу! Конечно, мы не мыслили, что он может уехать из Арзамаса – как без него?! Но начиная с какого-то момента он хотел уехать… И жена его тоже, я имею в виду Клавдию Алексеевну… Иногда спрашивают: не уехал ли потому, что написал статью? Нет. Как я понимаю, он почувствовал, что крупные проблемы решил и надо сменить поле деятельности. Он искал новое приложение своих сил… Я не умаляю его роли в демократизации общества, его политической деятельности, но все-таки жаль, что он не мог в полной мере заниматься наукой.
