Говорилось о «нашем» деле, как водится промеж самых близких людей. А они, Воронцов Михаил Ларионович да Шувалов Пётр и его старший брат Александр, тоже камер-юнкер, были самыми что ни на есть доверенными людьми Елизаветы Петровны с тех пор, как образовался здесь, в Петербурге, её великокняжеский двор.
Сколь только было можно, цесаревна поначалу жила от императорского двора наособицу, в Александровской слободе под Москвою[5], но Анна Иоанновна приказала ей приехать в столицу и обосноваться у неё под боком. Дабы не оказалась её кузина опасною соперницей, когда за нею там, в подмосковных, никакого пригляда.
Только — нет, были и там глаза и уши капризной и злой самодержицы, верившей каждому, даже самому напрасному доносу. Так, по наущению злобных лиц там, в Александровской слободе, был схвачен милый дружок Елизаветы Алёша Шубин и отправлен этапом в далёкую камчатскую землю.
Её петербургский двор сложился сразу и так удачно, как она, невольно закручинившаяся после разлуки с любимым другом, и не мечтала. Но особенно сошлась цесаревна с братьями Шуваловыми, за одного из которых, Петра, сосватала свою любимую товарку Мавру Шепелеву, да и с Михаилом Воронцовым, коего женила на своей кузине по матери, Анне Скавронской.
Преданнее этих людей у неё никого теперь не было, если не считать лейб-медика Лестока да конечно же предмета беспредельной сердечной страсти Алёшеньки Разумовского. Был он по должности управляющим её имениями, а на самом-то деле как бы слитная с нею вторая её половинка.
Миних вошёл в дом, как всегда, прямой и статный, лицом румян, в глазах задор и весёлость, а сам — галантность высшего разряда.
— Рад видеть вас, милейшая великая княжна. И не могу удержаться, чтобы не сказать: вы хорошеете с каждым днём. — Он прикоснулся губами к её руке.
— И это — несмотря на некую мою дородность, — как бы продолжила цесаревна сказанную фельдмаршалом фразу.
Он вскинул свою красивую голову и засмеялся:
— Так вы знаете, что сказал я о вашем высочестве, когда вам не было, кажется, и десяти лет? Да, тогда я только прибыл на службу к вашему батюшке и был представлен всему славному семейству незабвенного Великого Петра. Но те слова, прошу меня извинить, не в счёт. Какое может быть сравнение с ещё не оформившимся ребёнком? Всему Петербургу известно, что более тонкого стана, чем у вас, великая княжна, не сыскать. Сие особенно для меня стало бесспорно в последнее время, когда я получил возможность на досуге поразмышлять о событиях и лицах в большом спектакле жизни, в котором, увы, довелось участвовать и мне, вашему покорному слуге.
