Через тридцать минут в прихожей возникли странные нищенки, которые являлись в прошлый раз, — тихие, безносые, скорбные, с упрямыми глазами. Лапшинская ещё в прошлый раз поняла, что хоть и тихие они, но настырные, бедовые, совладать с ними будет трудно. Лица нищенок были закрыты чёрными платками. Видны были только глаза.
— Нет старца! — глуховато произнесла одна из нищенок, видать, главная, поправила платок.
— Его нет, уехал. Может, вам денег надо?
— Нет, нам нужен Распутин, — упрямо произнесла старшая нищенка.
— А деньги не нужны?
— Не нужны!
— Странно! В первый раз вижу людей, которым не нужны деньги. — В голосе Лапшинской возникли неприязненные нотки.
Нищенка это засекла, повернулась, властным взмахом руки послала свою ораву к двери.
— Мы придём ещё! — сказала она на прощанье.
Распутин вернулся домой в середине ночи, довольный, пьяный, с растрёпанной бородой, пахнущий вином, в прихожей неожиданно пустился в пляс. Заспанная Лапшинская выглянула из своей комнаты, всё разом поняла и улыбнулась: если бы она была мужчиной, то поздравила бы Распутина с победой.
— Те ужасные побирушки приходили снова, — сообщила она.
— Тля! — весело выкрикнул Распутин. — Тли!
— Страшные очень!
— А-а! — Распутин беспечно топнул ногой. — Чего тлей бояться! — Снова притопнул, поиграл сапогом, выворачивая его на паркете так, что по стенам побежали зайчики. Распутин умел плясать лихо, ему удавалась даже присядка, требующая молодой ловкости, сильных ног и хорошего дыхания, удавались гопак, «яблочко» и «камаринская», Распутин гордился тем, что умел плясать. — Тля и есть тля! Чего её бояться?
Вдруг он прервал пляску, помрачнел и замер посреди комнаты.
— Чего, Григорий Ефимович?
— Да вот, понимаешь, какое дело. — Распутин мрачно поскрёб макушку, — никогда не выигрывал никаких призов, а тут на тебе, сегодня выиграл на ипподроме. Чует моя душа — неспроста это! Чёрт меня дёрнул выиграть на лошадке! В жизнь ни во что не выигрывал. — Он хлопнул длинной рукой по колену, крякнул. — Выходит, быть беде! А какой беде? — Он пытливо, злыми, острыми глазами глянул на Лапшинскую. — С германием схлестнёмся? Или с этим самым... с Пуанкарою поругаемся? А? Иль что-то другое? Но и то, и другое, и третье — плохо! Йй-эх! — Он резко покрутил головой, словно ворот просторной шёлковой рубахи давил ему на шею. — В жизнь не выигрывал, а!
— Что делать, Григорий Ефимович?
— Примета плохая. Ой какая плохая примета! — От прежнего Распутина и следа не осталось, посреди комнаты на натёртом скользком паркете стоял кривоногий озабоченный взлохмаченный мужичок, скорбел об ошибках, думал о детях и доме, о том, как бы избежать ошибок в будущем, о хлебе и о себе самом. — Это же антихрист на нас наваливается, антихрист! Ладно, — он вздохнул, — покумекаю, поприкидываю, что можно сделать. От напасти надо отбиваться, и если мы её не сожрём, она сожрёт нас.
