А впрочем, она переносила свое положение пленницы со спокойным смирением и отчасти с любопытством. Она привыкла сидеть взаперти в условиях, гораздо менее выносимых. Ей вспомнилось лицо матери, то притворно измученное лицо, которое мать надевала как маску, когда приходила к ней в клинику.
Она вновь задрожала от ярости, сжимая маленькие кулачки, и взгляд ее затуманился слезами. Она не видела, как в комнату вошел Константин и наклонился к ней, держа в руках подарки.
Макс отделался тремя переломами и бесчисленными ушибами. Правая локтевая и обе больших берцовых кости были сломаны при ударе о землю.
Прикованный из-за своего гипса к больничной койке, он больше всего страдал от отсутствия спиртного, на которое обрек его этот вынужденный «курс детоксикации».
В полудреме перед ним часто возникало лицо той девушки у фонаря. Скорее всего, ее уже нашли и вернули родителям. Со смутной горечью он думал о том, что в который раз безвозвратно упустил возможность принять участие в происходящем. Словно прозрачный фантом он проходил среди людей, никак не участвуя в их судьбах.
Из глубин его тоски время от времени вдруг всплывало забытое слово. «Juc»[2] занимал его мысли все утро. Он старался вспомнить, при каких обстоятельствах это слово, похожее на хлопок, отделилось от общего стада. Оно встречалось уже в творениях Фюретьера[3], пережило несколько изданий академического словаря и фигурировало, сведенное до положения синонима, еще в словарях начала века. А потом оно было навсегда вытеснено из рубрик более толстым и мускулистым братом. «Juchoir»[4] возвышался отныне посреди птичьих дворов, не имея соперников. Больше ни один писатель не употреблял это погибшее слово, единственный слог которого воскрешал в памяти крик птицы. «Juc», «joc», «jocasse»[5]… «jac», «jacasse»[6]… Макс размышлял о долгой братоубийственной войне, которую вели между собой слова, войне еще более жестокой, чем нападения хищников и нашествия врагов.
В конце недели к нему зашла дама из социальной службы. Она мельком взглянула на ночной столик. Не было ни апельсина, ни винограда, только предписанная бутылка минеральной воды. Она спросила Макса, не желает ли он кого-нибудь известить. Он дал ей адрес Жиля.
— Он ваш родственник?
— Да, — солгал Макс.
— У него есть телефон?
— Не думаю.
Некоторое время спустя дама сообщила Максу, что несколько раз заезжала на улицу Салин, но, так никого и не застав, бросила в почтовый ящик записку.
