Но мама все равно не была спокойна. После его ухода она приговаривала, качая головой:
— Бескорыстной помощи не бывает.
Иногда Дядя Аббас приходил со своей женой Тетей Саидой, чего раньше не случалось. А однажды вместе с ними явился и их сын, тот самый Акрам-чакрам, вернувшийся из-за границы.
Уже на следующий день Дядя Аббас прислал человека — друга семьи — с предложением мне выйти замуж за его сына. Мне самой присутствовать при этом было неприлично, поэтому меня отослали из гостиной. Но гость вел себя так нервно, что я решила затаиться неподалеку и посмотреть, что будет. Я видела, как мама поджала губы, и понимала, почему она скорее испугана, чем рада за меня. Это было предложение, от которого нельзя отказаться.
Акрам, когда пришел, все время таращился на меня — огромными голодными глазищами, так что главная цель визита обрисовалась еще до официального предложения. Я же украдкой изучала его из-под опущенных ресниц. Длинный прямой нос — такой красивый! — совсем не похож на сестринский. Общие для обоих, Асмы и Акрама, черты гораздо гармоничнее выглядели на его лице, чем на ее. В облике брата, кроме прочего, присутствовал намак[103] — нечто, добавлявшее выразительности и блеска глазам, оживлявшее лицо, особенно когда он обращался ко мне. Ничего неподобающего — наблюдателей рядом было более чем достаточно, — но смелость, уверенность, с которой он держался, пробуждали симпатию к нему.
Посланец Дяди Аббаса начал с признания:
— Аббас-сахаб[104], разумеется, сознает, что — в свете недавней утраты вами мужа, его друга, — его предложение может показаться чересчур поспешным. Но мальчик готов жениться. Девочка достигла подходящего возраста. Он полагает, что нет причин откладывать будущее счастье из-за горя минувшего. Конечно, юноша и девушка должны познакомиться поближе, чтобы Дина сама могла принять решение. Только скажите — и Акрам придет к вам знакомиться.
На этих словах напряжение, застывшее в маминых глазах после смерти Абу, чуть спало. Губы одобрительно шевельнулись.
Гость ушел, я вернулась в гостиную и уселась в ожидании маминых объяснений. Я чувствовала, что она рада и встревожена. И понимала, как ей нелегко. Мы находились под ихсан[105] Дяди Аббаса, и это бремя тяжелее бремени обычного долга, поскольку приняли мы его на себя, побуждаемые дружескими чувствами, а их невозможно подсчитать и оценить, руководствуясь законами чести и уважения.
Мама молчала несколько часов. В молчании она встала на молитвенный коврик, воздела руки в призыве о помощи. Раздался стук в дверь.
