Отец был худ и сухопар, он казался осунувшимся, уставшим, одначе вместе с тем обладал таковой мощью, силой и ростом, оное величие я всегда ощущал. Цвет его кожи, каковой колебался от густо черного до почитай бледно коричневого и подсвечивался золотым сиянием, ноне слегка пригасил собственные переливы, приняв самые темные свои оттенки. На его голове, что покрывали короткие курчавые черные волосы, поместился высокий венец. Узкая полоса обода пролегала по лбу Господа, имея черную блестящую поверхность. От нее вверх устремлялись девять закрученных серебряных спиралей украшенных изображениями насекомых, рептилий, земноводных, зверей, которые держали на себе завернутую по коло черную с золотым отливом тела змею, несколько вздевшую голову и внимательно смотревшую на меня своими зелеными очами. Обряженный в черное, долгополое сакхи, прикрывающее стопы ног, на материи которой, перемещаясь во всех направлениях, мерцали многолучевые, серебристые, махие звездочки, Отец сливался с тьмой царившей округ. Не только наполняющей высокий ночной свод усеянный россыпью звездных светил, разнообразных оттенков голубых, желтых, багряных, но и двумя тончайшими серповидными спутниками. Один из которых, казалось, касался своим угловато — закругленным концом дальнего окоема планеты.
В воздухе густо пахло чем-то неприятно-смрадным. Сие я ощущал всем своим сияющим естеством. И, хотя мы находились на возвышении, а вернее на горной, скалистой гряде уходящей в обе стороны от центральной и самой высокой вершины, это отвратительное зловоние поднималось и окутывало нас своими парами. Тягостный чад обволакивал и саму лежащую предо мной широкую долину, купно покрытую мельчайшими, разноцветными огнями живущего людского крупного поселения, и словно врезался своими серыми дымами в подножие горной гряды.
— Лети мой бесценный малецык, — нежно проронил Отец и мягко просиял. Легохонько мне кивнул. — Вмале увидимся. Как только ты вселишься в плоть, и она родится, тебя заберут. Ты только не куда не сворачивай, и делай все, как я велел. По лучу и сразу в тело младенца. И тогда к утру, ты скорей всего будешь подле меня.
Если бы я мог кивнуть… непременно так сделал или ответил — да!. Но я только согласился. Еще не умея издавать звуков, я лишь шевелил губами, точнее сказать краями рта, оные мы с Першим на старый лад называли губами. Поэтому самому движению краев рта… губ… Творец всегда знал, чего мне хочется. А днесь я шевельнул: «до встречи!» и ринулся вперед, по едва зримо оставленному для меня лучу, более темному в сравнении с общим освещением местности.
