. Сознание, испытующее вещи мира философией единого во многом, подвергается само этому испытанию, ища себя в своём общем, чтобы не потеряться в необозримости своих конкретностей. Как видим, дьявол и здесь прочно засел в детали, о которую спотыкается всё предприятие. Деталь: общее сознания, чтобы не быть фикцией, должно быть сознанием какого-то одного конкретного человека. Во всех остальных случаях понимание идёт от общего к единичному и конкретному. В случае человека оно идёт от единичного к общему. Иначе: переход от растительного многообразия к перворастению происходит в сознании Гёте. Сознание Гёте – умное место, высшая природа в природе, в которой сверхчувственное непосредственно проявляется в чувственном. Ни одно растение, ни все они вместе не способны сами по себе явить себя в своём сверхчувственном. Сознание Гёте – сверхчувственное садов и лугов, а перворастение – мысль Гёте, свершающаяся en plein air и лишь отражающаяся в голове Гёте как имя и понятие. Скажем ещё раз: чтобы аналогичный процесс мог повториться уже не в растительном, а в человеческом многообразии, потребовалось бы существо, настолько же превосходящее плюральных людей, насколько человек Гёте превосходил мир растений. Здесь и коренилась невозможность антропологии: человек биологически вполне допускающий подведение себя под общее и родовое, никак не поддаётся этому индивидуально. То есть понять его можно в том, что в нём есть общего с животным, растительным и минеральным миром. Но достаточно уже соприкоснуться с собственно человеческим в нём, как мысль мгновенно переносится из логики в абсурд и потухает, даже не начавшись. Подводить частное под общее здесь нельзя уже никак. Скорее, наоборот, потому что не частное объясняется общеродовым, а общеродовое частным, причём ровно столько раз, сколько есть частного. Общее между Леонардо да Винчи и каким-нибудь truffatore в том, что оба они люди. Но сказать о том и другом: «человек», значит не сказать о них ничего, потому что человеческое лежит не в общем, а в частном, и начинается с различий – тех самых, которых между Леонардо и названным плутом больше, чем между последним и каким-нибудь псом или чесоточным клещом. Перед этой действительностью философия останавливается как баран перед свежевыкрашенными воротами. Баран, возомнивший себя быком (даже Юпитером), не может принимать всерьёз понятие, переставшее представлять единство и мультиплицируемое в частном и единичном! Гордой западной философии за всё время её славной истории даже в дурном сне не могло бы присниться такое испытание и унижение: быть отданной на произвол единичного – не понятийно единичного, которое она с какого-то времени научилась усмирять, признавая его единичность, но в понятийной форме, а самого-что-ни-на-есть конкретного и поименного: ТЕЛЕСНОГО. В смысле де-местровского номинализма и даже дальше и больше: не француз, итальянец, русский, перс против выдуманного человека, что было бы всё ещё вращением белки в колесе общего, только с редуцированным объёмом, а некто реальный Жан или Иван против выдуманного француза или русского – во всей философски невозможной конкретности своего сведённого к почти нулю объёма (genus proximum) и расширенного до бесконечности содержания (differentia specifca). Понятно, что философии, при таком раскладе обстоятельств, не оставалось иного выхода, кроме как менять действительность или уходить самой. Обе опции явлены фигурами младогегельянцев Маркса и Штирнера. Знаменитый 11-й тезис о Фейербахе, наделавший столько шуму в философии, воспроизводит, по существу, некий социологизированный вариант гегелевской шутки
