de facto ничем не отличался от животного, то
«бюргер», его социологический двойник, лишь покрывал его внешне, как понятие покрывает чувственный материал в кантовской «трансцендентальной аналитике», ничего не меняя по существу. Мы не ошибёмся, если назовём случившееся – в объёме времени между двумя войнами, Тридцатилетней и Второй мировой, а по сути,
одной и той же войны, затянувшейся, с перерывами, на четыре века –
Великой Косметологической Революцией. Это новая, неслыханная парадигма реальности, вытесняющая бытие кажимостью и заменяющая
ens rationis cum fundamento in re (мыслимое, имеющее основание в реальности) схоластиков неким визажным кабинетом в жеманной презентации мадам де Жирардэн:
[60]«La réalité parisienne est toute dans l’aspect. Nous avons des yeux de diorama, de panorama, de néorama; les effets d’optique suffisent à la légèreté de nos regards; nos femmes ne sont pas jolies; qu’importe? Si elles le paraissent, cela suffit. Être n’est rien, paraître est tout» (Парижская реальность целиком умещается в видимом. У нас диорамные, панорамные, неорамные глаза; нам вполне достаточно оптических эффектов для поверхностного скольжения взгляда; наши женщины некрасивы, ну и что из этого? Достаточно, если они кажутся красивыми. Быть значит быть ничем, казаться – это всё). Под этой скользящей мыслью таится целая социология, точнее, не сама она, а её
жизненный мир. Можно было бы в сжатой форме визировать её существенные черты. На человека, который естественнонаучно дотягивается до животного, напяливают некую общественную маску, в которую он попадает как в себя, после чего, продолжая
оставаться животным, начинает
казаться человеком и даже гордиться своим умением впечатлять цивилизованностью. Литература эпохи, от великих моралистов классического века до энциклопедистов, кишит представлениями о человеке как существе с двойным дном: с одной стороны, это хитрая и хищная бестия, lupus, «двуногая неоперившаяся раса» (по выражению Фридриха II),
[61] с другой, l’honnête homme, gentleman, образец учтивости и галантности. На деле, некий зооюридический коктейль, общественное, политическое животное (с коннотатом politesse), которое
существует ровно в той мере, в какой оно
кажется. Парик, корсет, макияж суть внешние атрибуты этой антропологической платизмопластики, на которую с момента её появления ориентируются и по которой настраиваются европейские поведенческие нормы. Французская революция лишь удостоверила и юридически санкционировала подлог, купажировав оба понятия уже в заглавном листе Декларации
