(разница между некоторыми людьми бо́льшая, чем между некоторыми людьми и животными), говорит вслед за Плутархом Монтень,
[55] и уже по одному тому, как мы реагируем на эти слова, можно будет догадаться о степени разницы между
«нами» и
«нами»… Что здесь бросается в глаза прежде всего, так это полный крах реализма и торжество номинализма. В прежней парадигме
бытия единство гарантировалось одним носителем, Unus Deus. Парадигма сознания грозила полной потерей единства на фоне множества носителей. Сознание по всей шкале, от глубокого и гениального до плоского, заторможенного и тупого, демонстрировало – в
entente cordiale де Местра и Локка – невозможность обобщения. Строго говоря, встретить нельзя было не только человека, но и – в суженном объёме – французов, итальянцев, русских, персов. Всё упиралось в минимум логического объёма при максимуме алогического содержания, то есть в фактических Жанов и Иванов, которые, если и шли по графе
человек, то только с учётом объёмного и без учёта содержательного в себе. Точь-в-точь по образцу растений, опознаваемых в типе. Попытки новоевропейских философов преодолеть тупик и обнаружить общее в человеке осуществлялись в целом по двум линиям: имманентной (= трансцендентализация сознания) и
другой. Этой другой линии суждено было увенчаться величайшим неслыханным успехом – не в решении проблемы, а в её полной и окончательной фальсификации.
Отступление: Готфрид Бенн vs. Аристотель I
Готфрид Бенн, anno 1948:[56] «Гибель Запада лежит не в его духовной слабости, которую можно повсюду наблюдать, а в собачьем пресмыкательстве его интеллигенции перед политическими целесообразностями. Zoon politikon, этот греческий промах, эта балканщина (Balkanidee) – вот где лежит зародыш свершающегося ныне конца.» Промах и балканщина, по сути, абсолютная политизация Запада являются следствием неудавшейся антропологии, неумения века науки и просвещения ответить на вопрос, что такое человек. Прежний homo dei христианства хоть и сохранял значимость, но уже, говоря кантовским языком, не конститутивную, а регулятивную, став почётным ветераном религии и морали, пусть ушедшим от дел, зато сохранившим за собой право внештатных научных консультаций. Западное естествознание, начавшись с механики, то есть с неорганической природы, продемонстрировало чудеса открытий и едва ли не с самого начала уверовало в своё всесилие. Споткнувшись вскоре на органике, оно не захотело делать из этого выводов и продолжало держаться назначенной ему Декартом
