дар материнской любви всецело и безусловно отдала одному ему. Было что-то глубоко трагичное в этом их странном, «полупроводниковом
» тандеме, ибо Н.С. не понимала по-английски и потому не могла, по существу, видеть то, что происходило на самом деле. О Боже, какая же во всем этом была ирония!
Чтобы покончить с грустными вещами, упомяну
еще одну большую область ее жизни, служившую источником постоянных огорчений и
слез. Я перехожу к теме России, без которой мой рассказ о Н.С. был бы неполным.
И здесь судьба вновь сыграла с ней злую шутку. Уезжала-то она, в свое время,
погостить, еще из ельцинской, скажем так, «приемлемой» России, куда и
собиралась непременно вернуться, если здоровье позволит.[5] Но с
Россией, пока она оставалась в Америке, случилась очередная печальная
метаморфоза: она стала вдруг стремительно меняться – увы, в ту самую, еще не
забытую, бесноватую сторону, о которой ой как хотелось бы всем поскорее забыть!
Я видел, как близко Н.С. принимает к сердцу все то, что там происходит, и
предостерегал ее от чрезмерной поглощенности «плохими» новостями. Она назвала
меня однажды черствым и бесчувственным человеком в ответ на мои философские
разглагольствования – что, дескать, нельзя жить одним негативизмом и что есть
еще масса иных, приятных, новостей.
Расскажу об одном, не лишенном
занимательности, но и весьма характерном для понимания ее гражданского
самочувствия, эпизоде. Как-то я обмолвился Н.С. в телефонном разговоре, что
только сейчас, случайно, узнал, что сегодня вечером в одной из православных
церквей Нью-Йорка будет проходить заочное (по просьбе вдовы) отпевание
Александра Литвиненко, совсем недавно отравленного в Лондоне. Н.С. немедленно
сказала: «Я пойду!» Я, признаться, был удивлен ее мгновенной реакции, ибо знал,
что Н.С. была глубоко равнодушна ко всяким проявлениям «профессиональной
мистики», неважно какого толка. «Володя, я пойду!» – решительно повторила она
еще раз. И мы пошли. Там нас, помимо священнослужителя, совершавшего обряд,
было всего трое: Н.С., я и еще один человек, приехавший специально для этого из
Лондона.
Когда я навестил ее в больнице, примерно за
две недели до смерти, она только и говорила, что о крымских новостях.
В заключение хочу взять на себя смелость
сказать, что Н.С., невзирая на все превратности судьбы, в глубине души могла
искренне считать себя очень счастливым человеком, которому удалось с большой
полнотой исполнить свое жизненное предназначение. Дожив до весьма преклонных
лет, она совсем не утратила юношеский пыл творческого горения, до самых
последних дней обдумывала темы новых радиопередач и работала над своими
статьями. Выпавшая на ее долю череда серьезных жизненных испытаний, казалось
бы, могла сломить и самого крепкого человека. Но ничего похожего на уныние или
горечь скепсиса в ее характере не было. Напротив, все помнят ее чрезвычайно радостным, сердечным, сострадательным, живым и остроумным человеком – человеком, которого искренне любили и ценили очень
многие люди по обе стороны океана. Сколько подлинной радости, тепла и самой искренней любви получили мы от нее за эти годы! Хочется верить, что и наша ответная дружба служила для нее истинным утешением и отдохновением от всяческих тяжестей и страданий, которые в изобилии выпали на ее долю.
