— Малютка, он спекся.
Так и было: все придвинулись, чтобы разглядеть. Парень был без сознания; его блестящие, невидящие глаза расширились. Занесенный кулак опустился с глухим чавкающим звуком.
Кулак поднялся к тележке, размахнулся со всей силы и снова ударил вперед и вниз, как камнедробилка, по полной сокрушительной дуге.
— Ууф!
Кого-то рвало.
Когда Малютка снова занес кулак, зрители ждали, не поколеблется ли он; они немного отпрянули, как от работающего механизма, но он не колебался. До тех пор, пока с каждым новым ударом каждый в толпе не ощутил, что удары, которые он сам получил от жизни, оплачены. До тех пор, пока лицо на полу не превратилось в пунцовую губку, а зубы Малютки не начали стучать, как в ознобе.
С каждым нечеловеческим стоном, доносившимся с пола, зрители дышали все свободнее.
— Люблю посмотреть на несчастья поближе, — произнес женский голос. Все обернулись и увидели Венеру с красным, приоткрытым от удовольствия ртом и горящими глазами. Она опустилась на колени, обняла Малютку и крепко поцеловала в губы.
Малютка огляделся, как будто пришел в себя, увидел Венеру, посетителей, бар, старину Б. и опущенные жалюзи. Потом посмотрел вниз.
С тихим стоном отвращения он оттолкнул Венеру.
Потому что лицо на полу перестало быть лицом. Это было месиво из хрящей и крови, из него слепо таращился один страшный глаз. На месте разбитого рта вздувались пузырьки пены и крови.
— Сам напросился, — одобрила Венера. — Ты все правильно сделал.
Малютка медленно обернулся, и, пока он оборачивался, Венера отступала все дальше и дальше, заламывая пальцы, превратившись вдруг в потасканную старуху. Малютка подтягивал ремни на тележке и торопливо, доверительно шептал лицу на полу:
— Ты теперь вытертый половик, сынок, — говорил он с горечью, — вытертый половик, как я и все остальные.
Его голос звучал печально до неузнаваемости, сохранился только тембр. Услышав, что старина Б. поднимает жалюзи, Малютка задумчиво погладил острую бородку, сощурился на послеполуденное солнце, и солнце сощурилось в ответ сквозь ползущие вверх жалюзи. Он быстро проехал между столами и баром и выбрался на свет, слившийся в одну цветовую гамму с тротуаром.
Бесшумно и быстро он ехал прочь по длинной убогой улице, подставляя ветру острую бородку, а бродяги смотрели ему вслед и гадали, что означают его слова.
— Прямо как Христос верхом на кресте, а не с крестом на плечах, — заметил кто-то, явно не одобряя такую подмену.
