На своем самолетишке Джино был бессилен что-либо предпринять, он мог только передавать на базу курс крейсера, пока не подоспеет парочка крупных ребят. Он держался за пределами досягаемости зениток, между восходящим солнцем и морем, воображая, что прижимает крейсер к обочине так же, как жизнь и дорожный патруль часто прижимали его.
Зенитная батарея крейсера пришла в боевую готовность, когда он только появился за кормой — не успел еще стихнуть топот бегущих по железным трапам ног. Перепрыгивая с облачка на облачко, Джино потешался над тем, что серьезные орудия, заряженные внизу, заряжены ради такой персоны, как мелкий воришка с Вест-Чикаго-авеню. Он порхал по бездонному аляскинскому небу, прыгал по облакам параллельно курсу крейсера, то вперед, к леденяще-зеленому горизонту, то назад, к утреннему солнцу. Зенитные расчеты успели скульптурно окаменеть возле своих орудий, проклиная тупого янки, который даже не соображает, что не сможет весь день болтаться в небе, как воздушный змей.
Все леденяще-зеленое утро воздушный змей продержался в небе, вызывая подмогу, которая так и не пришла. Потом продолжал летать в зеленых аляскинских сумерках. Когда на море опустился туман, а крейсер стал размытым серым пятном посреди бескрайней серой пустыни, Джино подключил запасной бак, сбавил высоту и начал преследовать крейсер, ориентируясь по волне за кормой, не желая дать ему уйти, не желая возвращаться на базу.
Ставка была велика, и Джино не хотел от нее отказаться. Он всегда играл по-крупному, и эта игра стала для него самой крупной. Он верил в свою удачу, в свой штурвал, верил в того, в кого никто никогда не верил, — в себя.
Словно встрепенувшись от сна, дрожащая стрелка сообщила, что на базу ему не вернуться. Снизу, с палубы, как будто слышался чей-то заливистый язвительный смех, а зенитки глумливо тыкали в него стволами. Как когда-то, бесконечно давно, тыкали в него пальцами старшие мальчишки. И он спустился вниз, подгоняемый тявканьем зениток, чтобы направить одноместный самолет в борт крейсера, словно локомотив — в стену коровника.
Искалеченный, замурованный, охваченный болью, Джино испытал короткую жгучую радость от первого мощного взрыва на палубе. Ему мерещилось, что он легко ведет машину по какой-то местности, знакомой и одновременно незнакомой, выписывает петли на неумолимо сужающейся дороге, сверху грохочет надземка, а сзади наступает на пятки последний, расторопный преследователь. И на последнем глухом вираже последней гонки он понял, что наконец-то плавно летит под откос в ту страну, где за ним никто никогда не будет охотиться.
