Настоящий шахматист, говорил мне отец, объясняя правила профессиональной игры, способен с первых же ходов распознать своего противника, и обычно он соглашается на партию, если уверен, что правильно оценил силы своего соперника. Ставкой в этой божественной игре должно быть что-то столь же важное, как и сама жизнь. Мне неизвестно, кто из двоих сделал изначальное предложение и в какой момент появилась шахматная доска. Несмотря на то что всю эту историю окутывает туман, условия партии были определены с самого начала: если мой отец одержит победу, противник займет его место на Восточном фронте, уступив отцу место стрелочника в девятой будке на линии Мюнхен — Зальцбург. Если же, напротив, мой отец потерпит поражение, он будет обязан застрелиться до того, как поезд придет в конечный пункт назначения.
Хотя подобный спор, связанный с самоубийством, кажется абсурдным, он был достаточно распространенным явлением в те скорбные времена, когда жизни и судьбы не имели особого значения: власти империи мало интересовала личность рекрута или стрелочника, если один из них занимал вакантное место на Восточном фронте. В этой войне, которой, казалось, не будет конца, рано или поздно все заканчивали, истекая кровью в одной и той же траншее. Их имена, как и их жизни, уравнивались в конце концов в полной анонимности. Иногда я думаю, что спор как таковой никогда даже не касался, как утверждала моя мать, стремясь скрыть суицидальные наклонности Кретшмара, той мифической копилки, полной золотых монет, которую моя бабушка дала при прощании последнему из сыновей. Мне кажется более вероятным, что эти деньги, если они и существовали, были проиграны еще раньше. Напротив, идея о том, что человек из поезда был расположен играть на жизнь с тем, чтобы увидеть смерть своего противника, кажется мне более последовательной, учитывая то, какое почти священное значение придавал мой отец шахматам, а также имея в виду то состояние, в которое привел отца этот дьявольский пассажир, ибо, даже выиграв, отец получал во всех смыслах пустое существование.
К несчастью, той ночью мой отец этого не понял и предпочел пустить в ход свои лучшие тактические приемы с беспредельной скупостью, рассчитывая получить сокровище, о котором он даже не смел мечтать. Годы, сегодня я это знаю, показали бессмысленность его победы, но в тот момент, несомненно, отец считал свой спор со стрелочником обещанием бессмертия, а не той медленной агонией, которая в действительности ждала его в девятой будке линии Мюнхен — Зальцбург.
