Этот окольный путь, на который при других обстоятельствах я потратил бы полдня, занял у меня пару дней. Определенную часть пути я проделал во врачебной машине, где смог поговорить с одним из медицинских братьев, который тогда, как отражение моего собственного самозванства, исполнял функции опытного хирурга.
— Чего вы ищете здесь? — спросил меня этот человек, когда узнал мою цель. — В этом месте остались только трупы.
Когда я объяснил ему, что со мной приказ об освобождении солдат исчезнувшего полка от их обязанностей, медбрат посмотрел на меня изумленно:
— Если вы ищете смерти, то могли бы избавить нас от стольких хлопот.
Он бросил меня на краю дороги, как если бы не захотел больше тратить топливо на столь несерьезное дело. Я не обвиняю его. Его интерпретация моего поступка до определенной степени была логичной, я и сам начал отдавать себе отчет в том, что приказ об отступлении имел для меня гораздо меньшее значение, чем возможность встретиться с Эфрусси или его тенью. Мой поход был путем без возврата до единственной точки пересечения с моим прошлым, с которым теперь я смог бы воссоединиться. Я мечтал только о том, чтобы быть узнанным и принятым своим товарищем. Я хотел в последний раз прокричать имя Эфрусси и услышать, как он выкрикивает мое. Это, и только это мотивировало мое желание увидеть его живым и остаться в живых самому.
Когда я думаю об этом и вспоминаю исковерканный балканский пейзаж, я убеждаюсь, что только сострадательное божество могло сделать так, чтобы я добрался до Эфрусси. Вероятность осуществления такого чуда кажется мне сегодня практически равной нулю, и я чувствую, что достиг этой проклятой долины как бы покрытый панцирем, который помешал снаряду настигнуть меня в любой точке пути. Спустя годы я узнал, что долина, в которой исчез полк Эфрусси, в течение некоторого времени считалась территорией, занятой врагом. Однако в тот момент это огромное травяное озеро показалось мне ничейной территорией, своего рода нетронутой долиной Иосафата. Если полученные мною наставления были верны, Эфрусси и его товарищи должны были находиться близко, в одной из тех траншей, трупы из которых еще не были растащены цыганами. Рукопашный бой, по всей видимости, был очень жестоким, потому что не было ни клочка земли, на котором трупы наших солдат не перемежались бы с мертвыми телами, мундиры которых были отмечены вражеской символикой. Панорама была настолько неутешительной, что временами я начинал думать, что пришел слишком поздно. Несмотря на все это, особого рода древний ужас гнал меня от траншеи к траншее вплоть до того момента, когда при последнем вечернем свете на холме мне удалось различить хижину, казавшуюся покинутой ее обитателями. На первый взгляд строение выглядело заброшенным, но было что-то, что указывало на присутствие в нем жизни. Вначале я не понял, что это было, однако, подойдя поближе, увидел вереницу трупов, которые, казалось, улеглись в ряд, чтобы открыть узкий проход. Сцена была ужасающей, но в ней был скрытый смысл. Эти тела союзников и врагов — эта многоликость, обезличить которую под силу только смерти, — были расположены таким образом, чтобы я мог идентифицировать их, а при случае и присоединиться к ним. Так, по мере моего приближения к хижине трупы теряли свои ужасающие свойства, чтобы стать для меня вешками, указывающими путь к дому.
