После нашей несостоявшейся встречи в берлинских предместьях я мог констатировать, что мой благодетель в действительности был верным ординарцем генерала Тадеуша Дрейера. По-видимому, два этих человека познакомились и вместе сражались на злополучном Балканском фронте во время войны четырнадцатого года, и с тех пор Голядкин сопровождал того, кто вернулся с фронта с тем Железным крестом, который, как всегда считал мой отец, причитался ему. Было несомненным, что Дрейер знал о моем существовании, а точнее, непосредственно влиял на мою жизнь, как в другие времена он распорядился судьбой моего отца. Признаюсь, что вначале я не сомневался, что буду испытывать к нему лишь гнев, однако за месяцы, прошедшие с момента моего открытия до завоевания Польши, я почувствовал, что постепенно полностью отказался от такой оценки. Происшедшее столкновение чувств в конце концов убедило меня в том, что в результате спора причинил Виктору Кретшмару вред, что Дрейер, раскаявшись, решил по-своему компенсировать его. Эта малодушная и приспособленческая идея, посетившая меня не в первый раз, побуждала меня не доводить мою месть до крайности, однако именно это убеждение помогло мне то стрессовое состояние, которое было сродни лихорадочному падению в пропасть. Но в то же время в мою душу стали проникать безнадежность и тревога, вызванные осознанием того, что я, зная об истиной роли Дрейера в моей судьбе, продолжал чувствовать себя сыном поверженного стрелочника Виктора Кретшмара.
Моя мать умерла от сифилиса лет пять назад, и я не имел возможности даже присутствовать на ее похоронах. Мой отец в это время чах в доме престарелых во Франкфурте, неспособный даже узнать меня, не говоря уж о том, чтобы оценить мои усилия вернуть ему потерянное. В этих условиях смертельное противостояние с Тадеушем Дрейером уже не являлось сведением счетов сына Виктора Кретшмара с соперником, вытеснившим его отца, а приобретало характер личной жертвы. Моя мимолетная встреча с генералом и его адъютантом, происшедшая в берлинских сумерках, одним махом отняла у меня желание в чем-то не упрекать Дрейера. Ненависть, эта движущая сила, направлявшая каждый мой шаг в последние годы, вдруг сменилась полным безразличием к людям и делам, и я подумал, что настал момент выяснить, какая судьба ждала бы Виктора Кретшмара в Польше. Я почувствовал, что мой долг — вступить в эту новую войну, в ожидании того, что терпеливый стрелок, прячущийся в гуще славянских лесов, уничтожит меня точным выстрелом и затем мое тело распадется в чужой земле. Только таким образом, казалось мне, я вырву у Тадеуша Дрейера жизнь, воссозданную им при доброй помощи Голядкина. Не знаю, было ли это обусловлено моим отвращением к жизни или, напротив, упорным страстным желанием пожить такой жизнью, от которой Виктор Кретшмар отказался много лет назад в поезде, шедшем к восточным траншеям. Думать в этом случае о шахматной партии с Дрейером представлялось почти фривольностью, абсурдной ставкой, ибо при любом исходе я оказался бы проигравшим. Моя смерть, трусливая и нелепая на не менее нелепой войне, была единственным способом получить с Дрейера за каждую по отдельности и за все его гнусности.
