Два раза я пыталась убежать от Алана, и оба раза он настигал меня на лестнице. Оба раза, ступенька за ступенькой, он заставлял меня вернуться. Первый раз молча, а второй — цедя сквозь зубы английские ругательства. Нас больше ничто не связывало с миром. Алан разбил радио, затем телевизор, и, если он не перерезал телефонный провод, то лишь из садистского удовольствия видеть, как во мне рождалась слабая надежда на избавление, когда телефон начинал звонить. Не разбирая дня и ночи, когда рыдания подступали к горлу, я глотала снотворное и на четыре часа проваливалась в кошмарный сон. На четыре часа мне удавалось убежать от Алана, который все это время не переставал трясти меня за плечи, звать то громко, то тихо, положив голову мне на грудь, чтобы убедиться, что сердце еще бьется, что его любовь пока не освободилась от него, приняв несколько лишних таблеток нембутала. Лишь один раз я не выдержала. Я увидела в окно открытую машину, в которой сидела молодая пара и весело смеялась. Это зрелище было подобно оплеухе — за что мне такая судьба, навязчиво напоминающая о том, какой я была и какой могла бы стать хотя бы в мечтах, теперь, казалось, тоже навсегда потерянных. Я прорыдала весь день, умоляя Алана уйти или позволить уйти мне. Я просила его заискивающе, словно ребенок: «прошу тебя» «ну пожалуйста», «будь добр». А он все время сидел рядом, гладил по волосам, успокаивал, просил больше не плакать, потому что мои слезы делают ему больно. За эти три часа он вновь обрел свое прежнее лицо, нежное, открытое, лицо человека, на которого можно положиться. Он приободрился и, я уверена, страдал меньше. Что же касалось меня, то не могу сказать, что я страдала. Это было гораздо хуже и одновременно не так серьезно. Я ждала: или Алан уйдет, или убьет меня. О самоубийстве я не думала ни секунды. Кто-то внутри меня — бесчувственный и непреклонный — тот, кто заставлял страдать Алана — ждал. Правда, иногда это ожидание представлялось полной химерой, и тогда отчаяние обволакивало меня: я начинала дрожать, горло сводило судорогой, мышцы каменели, и я была не в состоянии сдвинуться с места.
Однажды после полудня, примерно часа в три, я отправилась в кабинет, чтобы поискать книгу, которую начала читать накануне и которую Алан, естественно, спрятал, потому что терпеть не мог ничего, что отвлекало меня от него или от того, что он называл «мы». Раньше он еще ни разу не отнимал у меня книг, остатки воспитания заставляли его сдерживаться, он по-прежнему пропускал меня вперед в дверь и давал прикуривать, когда я брала сигарету. Но эту книгу он явно спрятал, и я растянулась на полу, чтобы поискать ее под диваном. Я знала, что если он войдет и увидит меня в такой позе, то будет смеяться, но мне было уже решительно наплевать на все.
