После отъезда родителей Карлайл долго бродил по Ларнихоллу, обуреваемый непонятным волнением. Кто-то из родных его одноклассников еще прощался в холле, и оттуда доносились голоса и смех. Хьюберт, уже студент университета, приехавший поздравить друга, встретил его в коридоре.
– Эй, Док.
Карлайл кивнул.
– Знаешь, я понял. Помнишь, когда мы с тобой подрались, ну, в детстве? – Хьюберт улыбнулся. – Ты тогда сказал, что очень любишь свою маму, а я нес какую-то чушь… Я сегодня понял, почему ты так ее любишь. Она у тебя королева. Никогда раньше такой ее не видел…
Карлайл похлопал его по плечу:
– А я всю жизнь вижу ее только такой.
– Да, брат, теперь понял. Завидую!
Хьюберта окликнули, и он отошел. А Карлайл вернулся в спальню, где провел так много ночей, думая о доме и маме. Его почему-то трясло, и в голову лезли тревожные мысли. Казалось, что на это нет причины, но дрожь не стихала. Он понял, что должен сделать.
Попросив у Хьюберта ключи от машины, Карлайл быстро покинул двор школы, сел в автомобиль и утопил педаль газа в пол. Ему нужно было срочно попасть в Локерстоун.
Домой Джемма и Оливер вернулись далеко за полночь. Оливер был мертвецки пьян, и она сама вела машину всю дорогу от Эксетера, сменив свое средневековое платье на привычные брюки и джемпер. Покосившись на дремлющего мужа, у которого из уголка рта свешивалась, все удлиняясь, липкая нитка слюны, она усмехнулась: так сказка о Золушке заканчивается в современности.
Когда она стала укладывать Оливера в постель, он неожиданно пришел в себя. Сел на кровати и презрительно оскалился:
– Ну что, довольна, шалава?
Джемма отшатнулась.
– Мало тебе всего этого, еще и перед людьми меня позорить вздумала, да? – Он вдруг побагровел и стал кричать: – Что, думаешь, никто не заметил, как вы там друг с другом шуры-муры, да?
– Оливер, ложись спать, – твердо проговорила Джемма, отступая на шаг от кровати. – Ты пьян и не соображаешь, что несешь.
Но он продолжал сидеть. Джемма с тревогой заметила, что муж совершенно протрезвел. В нем чувствовались угроза и какая-то бесшабашная обреченность.
– Я не пьян, и ты это знаешь. А слушать меня не хочешь, потому что знаешь, что это все правда. Ты же не такая чистая, какой прикидываешься, наша святая Джемма. И никто тебе не поставит памятник за то, что ты спишь с собственным сыном. Что, думаешь, я не знаю?
Джемму охватило чувство гадливости. И жалости. Перед ней сидел человек, который за свою жизнь так ничего и не понял в самых близких ему родных людях. Он плевался и говорил неслыханные мерзости, но Джемма запрещала себе их слушать.
