XX век Лины Прокофьевой | страница 30



– Где яйцо? – спросил дедушка.

– Но я ведь не знала, что мне нужны копейки, – ответила я.

Так я получила небольшой урок. Дедушка обожал одновременно поддразнивать и учить меня уму-разуму. Я была у него единственной и горячо любимой внучкой.

У него была длинная седая борода (он был старомоден) а ля Римский-Корсаков, и я часто сидела у него на коленях и вплетала в неё ленточку. Мама приходила в ужас, но он разрешал мне делать всё на свете. „Дедушка, что мне станцевать для тебя, маленький танец или большой танец?“ „О пожалуйста, маленький танец, потому что и он никогда не кончается. А уж большой вообще неизвестно когда кончится“. Я пела, танцевала, декламировала и показывала всё, что приходило мне в голову – всегда устраивала театр, постоянно играла в театр.

Бабушка тоже сажала меня на колени и учила декламировать „Басни“ Лафонтена. Обычно мы начинали в сумерках, потом темнело, и я чувствовала себя весьма неуютно. Бабушка научила меня не бояться темноты, показывая, как хороши деревья в сумерках. Она прочитала мне также старую сказку о детях, охотившихся за прекрасной бабочкой и поймавших её. Мораль, заключающуюся в этой сказке, я много раз припоминала потом: „Pour vivre heureux, vivons cache's“[7].

Моя тётя, мамина сестра, – полная мамина противоположность: мама – голубоглазая блондинка, а тётя – темноглазая брюнетка. Обе среднего роста. У мамы была красивая фигура, а тётя, личность с сильным характером, была довольно пухленькой и не столько красивой, сколько пикантной».

* * *

Папа и мама Лины побывали с гастролями на Кубе, где пробыли недолго, две или три недели. Они испытывали материальные трудности, но никогда не говорили об этом в присутствии дочери. Иногда прибегали даже к тому, чтобы общаться друг с другом с помощью записок. Лина сердилась: «Перестаньте писать, я не слушаю, о чём вы говорите».

Они ездили также и в Европейские страны, но нигде не могли останавливаться надолго, так как Лина была ещё маленькой и считалась избалованной. На время гастролей родители оставляли её иногда в пансионате в Монтрё (во французской Швейцарии).

«В дальнейшем становится трудно жить, если вы избалованы. В России говорили, что я страшно избалована. С другой стороны, когда я оказалась в лагере… нет, я думаю, что я всегда умела приспосабливаться… Я оказалась в лагере сразу после разрыва с мужем и была настолько переполнена своим личным горем, что оно заглушало во мне даже самые тяжёлые лагерные переживания».