— Только что звонили с завода. Там творится что-то невообразимое. Очередь на запись тянется аж со двора. Парамонов звонил мне, сказал, что вы своей речью очень взволновали рабочих. Спасибо вам, Дмитрий Александрович. — Касьянов еще раз крепко пожал академику руку.
Казаринов сел, откинулся на спинку стула и высоко поднял голову, словно к чему-то прислушиваясь. Его черные брови изогнулись крутыми дугами, а сосредоточенный взгляд был устремлен в распахнутое окно, из которого доносились звуки большого города.
— Да, Петр Данилович, сильнее, чем мой шофер сказал о митинге, пожалуй, не скажешь.
— Что же сказал ваш шофер? — спросил председатель райисполкома, пододвигая Казаринову стакан и только что откупоренную бутылку боржоми. — Освежитесь. Со льда.
— Мороз идет по коже, сказал мой шофер. Вы только вдумайтесь: мороз идет по коже!.. Прав великий граф Толстой: «Истинная мудрость немногословна: она как «Господи, помилуй!»
Заметив, что военные, склонившись над какими-то бумагами, начали перешептываться, Казаринов понял, что приход его в райком и разглагольствования о своих впечатлениях от митинга и о графе Толстом никак не вписываются в неотложные и важные дела, которыми были заняты Чрезвычайная тройка и командование будущей дивизии.
Академик встал, расправил плечи, провел рукой по орденам и депутатскому значку.
— Я к вам, Петр Данилович, по личному вопросу.
— Рад быть полезным, Дмитрий Александрович.
— Только прошу отнестись к моей просьбе серьезно.
Касьянов устало улыбнулся и стряхнул с папиросы столбик серого пепла.
— Для несерьезных дел, Дмитрий Александрович, сейчас просто нет времени. Не обижайтесь, но это так.
— Прошу записать меня в дивизию народного ополчения. — Заметив улыбки на лицах военных и невоенных людей, академик предупредительно вскинул перед собой руку и, словно защищаясь, напористо — продолжал: — Я знаю, вы скажете: не те годы, академик, в тылу тоже нужны люди, и все такое прочее. Все это я предвидел, когда ехал к вам. Поэтому и приехал — доказать, что вы не правы.
— В чем же мы не правы? — спросил секретарь райкома, пристально вглядываясь в лицо Казаринова.
— Я хочу здесь, в штабе будущей дивизии, повторить то, что я осмелился сказать на митинге перед рабочими. И там меня поняли.
— Слушаем вас, — устало сказал секретарь, закрыв рукой воспаленные глаза.
— Знаю — я стар. Но посадите меня на головную повозку, и за мной пойдут солдаты. Пойдут на смерть!
Секретарь поднялся из-за стола; Лицо его стало до суровости строгим. Заговорил он не сразу.
