Ружевич начал разборки, когда с Кондратом еще только шли к городскому автобусу:
— О чем в антракте с этой пшечкой шушукались?
— О ее муже Лео — о чем же еще!.. И, конечно, о радости жизни в СССР.
Чекист заглянул в лицо спутника с недоверием.
— Вы, конечно, пригласили ее на свой спектакль?
— Они же пригласили меня на свой концерт. Ответная любезность.
— Но у них — просто музыка, а у вас — сатира! Понимаете? Са-ти-ра. Причем острая! Ведь так?
— Осмеивая нравы, сатирик не может писать иначе как негодуя.
— Ну вот — тем более! Зачем человеку из буржуазного общества видеть наши недостатки?
— Но они, эти недостатки, как вы их называете, уже и ее: все музыканты — граждане СССР! Имеют право знать.
Ружевич насупился.
— И где гастролирует ваш театр?
— В филиале МХАТа.
— Когда вы намерены посетить с ней свой спектакль?
— А вот еще мы не решили.
— Пойдем втроем, — настаивал чекист.
— И вот что, мой обязательный друг, — осмелел Кондрат. — Мало ли как сложится в дальнейшем ситуация. Отдайте мои талоны на питание.
— Это невозможно. Нет.
ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ
Допущения:
воспоминания участницы, поведанные через много-много лет кому-то, пересказанные кем-то и кем-то записанные.
Кондрат из партера оглянулся: царская ложа пустовала.
— Не туда смотрите. Вон товарищ Сталин, — шепнул Ружевич, кивнув на ложу прямо у сцены, слева от портала, если смотреть из зала.
Вождь на этот раз расположился не в царской ложе, а в правительственной: там, за складками тяжелых портьер с золотыми кистями и бахромой, легче было укрываться от извержений народной радости, да и что говорить, — безопасней. Потому зрители не заметили, когда он при уже погасшей люстре и поднятом занавесе появился там со свитой и присел спиной к стеночке, отделявшей ложу от соседней.
В заключительный концерт режиссеры Касьян Голейзовский и Лев Литвинов, пребывая в постоянной конфронтации, кроме обязательных хоров, балетных номеров и оперных арий все же отобрали то, чем можно было поразить. нет, не все повидавшую Москву, а главного зрителя.
Начал хор Оперного театра, спел кантату, посвященную ему:
«Мы роднаму Сталіну ў песне
Паклон і падзяку прынеслі.
Жыві, наш любімы,
На шчасце радзімы...»
Как всегда при исполнении произведений хором, текст распознавался через слово, да Кондрат особо и не вслушивался. Он следил, качнется ли в ложе портьера, за которой укрывался вождь. Было же любопытно: как человек воспринимает адресованную лично ему льстивую казенщину. Нет, не шелохнулась. Вождь кантату воспринял милостиво: привык выслушивать славословие себе в концертах предыдущих декад, да и вообще — всюду и ежедневно.
