Доедали закуски, принесли свежего чая; восторги стихали.
Пономаренко взял курительную трубку, отложил — помощник тотчас принялся услужливо прочищать ее ершиком. Сам секретарь разжег другую, задымил.
Перекурить хотели бы многие; после недавнего присоединения земель, бывших под Польшей, вошел в обиход глагол «пофагать» — покурить. Заимствовали еще несколько свежих слов, например, «курва», «холера ясна», иногда в шутку партийцы употребляли «пан» в обращениях друг к другу. Постучав в двери кабинетов коллег, со смешками оговаривались «по-польски»: «Я попукал». К концу декабря, после декады, узнают, что елка по-польски «хоинка», — и тоже будут острить: «У вас, пан, хоинка стоит?»
Пономаренко перерыв не объявил, выйти никто не осмелился. Курил он один: не терпел чужого дыма. Трубку освоил всего пару лет назад, как стал в БССР 1-м секретарем, а до того довольствовался папиросами «Казбек» — белые горы, черный силуэт всадника на коробке, или «Явой» в бледно-лиловой упаковке.
А трубка. Было кому подражать.
Рахленко закончил чтение.
Присутствующие зашумели: одобряли, даже пробовали аплодировать.
— Вот что, Леонид Гдальевич, — решил секретарь, ни к кому не обращаясь. — Новое повышение директора института Горлохватского в финале пьесы убрать — слишком уж. Слишком.
— Но не будет остроты финала. Обрезано как-то, — робко подал голос актер. — И чем закончится?
— А ничем. Разоблачили директора — и все. Для Москвы — хватит. Спасибо, потешили нас, Леонид. Григорьевич. Отдыхайте. Работайте.
— Автора заслуга, Крапивы.
— И автора поощрим — передайте. Если, конечно, нас.
— Я свободен? — Рахленко откланялся.
Помощник секретаря вывел его в коридор.
Рахленко Леон Гдальевич — в миру: Леонид Григорьевич, возможно, Рахлин — всю жизнь прослужил в Белорусском театре имени Янки Купалы, одно время руководил им, много играл, снимался, ставил; осыпан наградами. Даже седым был величествен, красив и элегантен, отошел народным артистом СССР. На доме, где жил, — мемориальная доска.
Пономаренко обратился к аппарату:
— Песни-пляски — это понятно, это у всех. А чем удивлять Москву будем? Эйдинов! Удивлять — чем?
Поднялся секретарь по идеологии.
— Киргизская декада, например, убила всех оформлением — такое богатство!.. Нам не поднять.
Затянувшееся молчание становилось гнетущим, да и к утру всех тянуло ко сну.
Пономаренко протянул руку, помощник подал набитую табаком изогнутую трубку. Секретарь ее не раскурил, посасывал незажженную, размышлял:
