Кошелек лежал на каминной полке. Он взял его и опять укололся.
— Еще булавка! — проворчал Ле Маю. — Чертовы женщины везде натычут своих булавок!
Он открыл кошелек. Золота в нем не было.
Там лежал мячик — маленький мячик, утыканный стальными иголками.
Ле Маю весь побледнел от ужаса.
— Злодейка! Она отравила меня! — хрипло выкрикнул он. — Однако погоди же! Я не умру, пока не отомщу!
Он хотел броситься вон, но вдруг застыл на месте.
Ледяной пот выступил у него на лбу, зубы словно тисками стиснуло, все вокруг завертелось, глаза накрыло черной пеленой. Он повалился на колени.
Еще немного Ле Маю царапал ногтями пол… а после замер навеки.
В то самое время, когда злополучный Ле Маю испустил дух (как раз тогда, когда впервые в жизни готов был подержать в руках целую тысячу экю), граф де Монклар вошел в комнату, где неподвижно лежал на кровати преподобный Игнасио Лойола.
При виде Монклара в его потускневших глазах сверкнула радость. Монах был вне опасности и сам знал, что не умрет. Но ненависть его к Лантене от этого не угасла.
— Отче, — сказал Монклар, присев у изголовья Лойолы, — я решился. Ваши наставления, ваши мудрые суждения вдохновили меня. Я хочу вступить в святой орден, основанный вами ради вящей славы Господа нашего Иисуса Христа и блага святой церкви…
— Хорошо, сын мой! — выдохнул Лойола.
— Итак, я уйду от мира, оставлю двор, где всюду ложь и коварство. Быть может, в монастыре я обрету наконец мир! Я хочу как можно скорей туда поступить…
— Нет! — покачал головой Лойола.
— Что вы сказали, отче?
— Я сказал, вам не надобно идти в монастырь.
— Но вы же сами внушили мне эту мысль!
— Нимало! Мысль вступить в наш орден — да, но не уйти в монастырь. Вам надобно остаться при дворе.
Лойола перевел дух.
— Сын мой, — продолжал он, — есть два пути служить Богу и Церкви. Первый — торный. Его избирают сердца робкие, что ищут убежища в Боге, а не идут в мир сражаться во имя Его. Они идут в монастырь и живут там спокойненько, иногда они бывают святыми, но всегда — трусами.
Лойола говорил без всякого воодушевления, но в голосе его, хоть и ослабленном болезнью, звучал необычайный напор.
— Другой же путь, — продолжал он, — приличен душам сильным, умам закаленным, сердцам бестрепетным. Монах, сын мой, — это воин, воин Христов! Коль славно это звание! И этот путь, граф, оставаться среди мирской жизни, жить в глазах света так, словно и не давал никаких обетов, а между тем все дела, все помыслы, всю крепость, все разумение направлять к единой цели — ко славе Господа и к преуспеянию Церкви Его…
