Негр танцевал свою ужасную африканскую пляску – уже без ритма, без цели, без поющего бога-хореографа. Однажды он всё-таки попытался выставить голень, но мой круговой удар пришёлся ему по колену; негр неловко отступил к самой черте, и в белках его глаз проступило покорное выражение закланного вола. Чёрные трибуны улюлюкали, стучали рельефными американскими подошвами в безответные спинки пластиковых сидений, сквернословили на волофе, а негр всё скакал, подчас исхитряясь доставать правым кулаком моё солнечное сплетение. Но я даже не уклонялся, а только прикрывал на всякий случай голову и горло; как при замедленной съёмке замечал за спиной противника бешеные ряды (на ум мгновенно приходил и молниеносно уносился прочь рассказ про снежные просторы да Зоринку) и продолжал мочалить его бедро.
Затем – всё по годами отработанной схеме – удар в лицо уже бесчувственной ко всему ноги и сразу – правым кулаком, задубевшим от долголетних избиений безответного японского болвана – в грудь ему под левый сосок! Через перчатку и плотную ткань каратеги я ощутил, как прогнулось ребро, – я взял негра на вдохе, а потому он внезапно посерел и бесшумно обрушился на пол.
Багровощёкий арбитр приподнял левую бровь, вздёрнул к потолку флажок и посмотрел туда же, как бы взывая к незримому свидетелю. Зрители засвистели, затопали, завопили. Дебелый доктор, переливаясь холмистой лысиной, уже мчался к татами, тщась настичь свою колоссальную безногую тень и влача огромный чемодан с парой сплетённых лептоцефалов на боку. Я снял перчатку, выплюнул на линию жизни две зверски искусанные пластинки, которые тотчас изогнулись и уставили на меня свои пустые глазницы.
Негр встал на четвереньки, протяжно и нежно заблеял на ухо своему бабуинообразному тренеру какую-то тайну. Стадион постепенно затихал. Я вгляделся в первые ряды и вдруг понял, что до сумасшествия обожал эти гнусные, пошлые, злобные хари, дико любил негра, который всё силился подняться на ноги и, брызнув кровью, радостно и облегчённо расхохотался, – тут же старательно высчитывая, через сколько недель я перестану ковылять, как Тиресий, лишённый вакхической анестезии.
Трибуны вздрогнули, рассмотрели кровь и улыбку, с изумлением воззрились на меня и, казалось, что-то пронзило воздух, расколовши его, точно хрусталь. Сначала одна трёхпалая мулатка засмеялась, ткнула в мою сторону средним щупальцем с искусно выточенным коготком, затем другая; стадион ещё раз содрогнулся, и теперь всё вокруг хохотало, неслось, гремело лавиной, било в ладоши. В ушах у меня зазвенело. Арбитр повернулся ко мне, хищно оскалился, подмигнул голубым глазом, зычно заговорил на непонятном наречии и утёр рукавом мокрые, будто от крови или виноградного сока, губы.
