Дневник, 2005 год [январь-сентябрь] | страница 2

Вечером взялся, наконец, за рукопись романа с правкой Бори Тихоненко. Хватит ли теперь у меня сил, чтобы, восстанавливая, сличить текст, оставить все лучшее, цитаты, эпиграфы, которые он нашел? Чужая работа не должна пропадать. Но в целом он пошел по своей собственной, а не моей логике, именно по логике редактора, причем позапрошлого века, и сразу роман сел, стал нудным перечислением фактов и жалоб героя. Теперь надо сжать зубы и — вперед, страница за страницей. Мне не нравится и этот чуждый взгляд, и эти чужие дописки.

Боря каждый раз виртуозно овладевает стилем моей новой вещи. Выдает его только "головное", а не органическое владение моим слогом. По ляпу в каждом абзаце. Пишу так нелицеприятно, потому что считаю: писатель каждый раз для новой вещи изобретает новый стиль. Здесь очень ясно, чем отличается писатель даже от очень грамотного, высшей категории редактора, когда тот, уже со свободой писателя, вмешивается в чужой текст. За работу, товарищи!

2 января, воскресенье. В моем романе Боря сделал еще некоторые перепланировки. Первую главу он переиначил в пролог от третьего лица, что, в общем-то, было не сложно. Но это, почти механическое, изменение без понимания, что не всякий текст может быть переложен таким образом. То, что даже по факту возможно произнести про себя, нельзя бывает перевести в объективный план.

Но и это не все, он еще дописал и финал. Герой-рассказчик, профессор-филолог, умирает, и в эпилоге появляется настоящий автор, который как бы приводит в порядок разрозненные романные наброски. Возможно, Боря это сделал, считая, что "экскурсионные", по Марбургу, главы, в которых рассказано об учебе Ломоносова и Пастернака в этом немецком городе с дистанцией в 175 лет, слишком декларативны и "научны".

Кончается роман неким постскриптумом о друге автора, умершем профессоре. Здесь уже Борины ностальгические воспоминания с некоторой даже обидой на меня. Это понятно, он отредактировал почти все основные мои книги, он изменил фамилию главного героя "Имитатора" с Самураева на Семираева, без чего невозможен был бы термин, которым критика потом пометила типаж, — семираевщина. Обида вполне уместная. Но все вместе это делает роман каким-то иным, слишком законченным, логичным, старомодным даже. Но сама по себе идея постскриптума меня тронула. Я, пожалуй, рано или поздно напишу о Боре эссе или рассказ. Я отчетливо сознаю, сколь много он сделал для меня.

Но Боря слишком хороший редактор: он не только устроил обрамление из пролога и эпилога, но и в качестве эпиграфов везде понасовал цитат из Пастернака и Ломоносова. Не стоит доказывать, что Пастернака я знаю хуже своего редактора, мне это просто ни к чему. Своих студентов я предупреждаю, чтобы они не увлекались эпиграфами. У писателей совершенно другая ученость.