И вот ведь загадка: добро бы у Артемия Сидоровича обретались какие-то особые деликатесы. Так ведь нет! Обычные, хотя и ухоженные, местные сорта, каких полно было в этом благословенном уголке города неподалеку от большой, многоводной, а некогда и многорыбной реки…
Если глянуть на этот район с излюбленной кинематографистами высот птичьего полета, он представлялся сплошным садом, зеленым, густым, пышным, и в этой зелени едва просматривались узкие асфальтированные улочки да разноцветные – железные, черепичные, шиферные, толевые – крыши дачных строений. Если же смотреть на жизнь с высоты обычного, пусть даже акселерированного гражданина, вышагивающего, скажем, по одной из этих кое-как покрытых пятнистым, в выбоинах асфальтом улочек, то за невиданным разнообразием заборов, изгородей, плетней, живоплотов, оград, тынов и частоколов можно было увидеть где жалкие, поросшие крепышом-бурьяном грядки, где роскошные, под синтетической пленкой оранжереи, где хилые, покосившиеся избушки на цыплячьих ножках, а где и просвечивающие сквозь кусты малины и смородины гаражи. Словом, чего там только не углядишь на этих клочках частной собственности, изрезавших стиснутый кварталами новостроек островок благодатной, почти неподпорченной цивилизацией земли. Каждый жил здесь, не заглядывая к соседу, по собственному разумению, и все одинаково дышали густым, тягучим, настоянным на аромате трав и цветов воздухе, здоровели, крепли, набирались сил для трудов и забот, для дум и борений…
Так и разменивал бы свои годы Артемий Сидорович, в поте лица зарабатывая на масло к черному хлебушку, выслуженному прежним своим, как говорится, общественно-полезным трудом, и время от времени наслаждаясь полнощными забавами, когда б не вчерашний случай…
Тощая мальчишеская задница, синевато светясь незагоревшей кожицей в щедром сиянии полной луны, дергалась, моталась из стороны в сторону, вся так и ходила ходуном. Короткая клетчатая рубашонка задралась кверху, обнажив узенькую поясницу с отчаянно, по-ужиному извивающимся позвоночником. Крепко сжатыми коленями Артемий Сидорович ощущал крупную, безостановочную дрожь охваченного ужасом детского тельца, чуял частые, сбивчивые удары загнанного сердчишка, даже слышал, казалось, как, бурля и холодея, накапливается в легких у пойманного на горячем воришки истошный и безнадежный вопль. А у него, у хозяина, левая рука придерживала пацана сбоку, чтоб не елозил, а правая в специально припасенной для подобного случая старой кожаной перчатке, сжимая толстый пучок крапивы, совершала сладостно-медленный замах. Вот сейчас она остановится на мгновенье, сделает паузу, тешась силой и властью, и – пойдет вниз, неумолимая, как судьба.
