У меня никогда не появлялась мысль спросить Винко, что можно делать в этом городе, с какого места лучший вид и есть ли какой-нибудь музей. Мне не приходило в голову, хотя Винко мог бы сказать. Он был местный. Скоро он стал чувствовать себя у нас совсем как дома. Сначала я обнаружила его за столом, а потом он стал появляться в самых неожиданных местах. То усаживался на книжных полках и болтал ногами, то разваливался в ванной. Однажды я увидела, что он висит на люстре в гостиной. Но это не удивляло меня, Винко был просто человек и, так же как и я, хотел знать, как это, когда у тебя уйма свободного времени. Он слушал мои рассказы о том, как я жила раньше в другом городе. Я складывала белье в стиральную машину и объясняла, на каком расстоянии были посажены деревья под балконом. Что-то было в этом, какой-то смысл, хотя я и не могла объяснить, какой. Винко сидел на краю ванной и кивал головой. Он всегда знал, что надо делать.
Как-то утром он завязал галстук, который забыл мой. Это был синий галстук в белый горошек, он подходил к костюму, который мой одевал на собрания. Это удивило меня. Винко был законопослушным, он не брал чужих вещей. Несмотря на возможность свободно перемещаться по квартире, он понимал, что он все еще только гость. На улице шел снег, мелкие зернышки падали в грязь и исчезали в ней. Буднично шел снег. Ничего не произошло. На самом деле ничего не исчезло. У меня все так же была уйма свободного времени. Я использовала его для того, чтобы делать вещи, которые потом уничтожала. Куда ни посмотри, как ни поверни — ничего не менялось.
Я посмотрела на Винко. Он кивнул. Потом снял галстук и отдал его мне.
Не знаю, что я услышала вначале. Где-то над головой мой быстрым, повышенным голосом говорил о трубе. О трубе батареи. Труба отломилась, и всю кухню залила вода, бьющая из нее. Мне ударило в голову. Это, будто бы, меня спасло. Относительно, конечно, если бы мой не вернулся вскоре домой, я бы умерла от удушья. Кровоизлияния в мозг. Переохлаждения. Или чего-нибудь еще.
Потом я слышала еще много всего. Что мы поторопились с переездом, с переменами, с мыслью, что все осталось позади. Печаль, якобы, длительна, и улучшения, по крайней мере, в первое время, непостоянны. А особенно, если речь идет о смерти ребенка. С этим нельзя шутить, повторяли все, нельзя шутить. Как будто кто-то из нас шутил. Пять дней я была в больнице. Мой в это время упаковал вещи не в те коробки, которые я убрала под кровать. К тем он не хотел прикасаться. Если какая-то случайно попадалась ему под руку, он стучал по дереву, сначала одной рукой, потом другой — так мне представляется. Я не спросила, было ли у него чувство, будто в квартире есть кто-то еще. Я не хотела, чтобы он думал, что я плохо заботилась о нем, когда он был дома.
