— Послушай, — заговорил он, — ты не подумай, будто я тебя выслеживаю или что-нибудь в этом духе, но я похаживал сюда в надежде тебя встретить.
— Правда?
О, радость. Благодарю тебя, Боже. Луиза решила на следующие тридцать секунд забыть о том, что она беременна. Девушке позволительно помечтать.
— Дело такое. Ты помнишь, что я дал тебе клочок бумаги?
Луиза виновато опустила руку в карман жакета. Стиснула в пальцах измятый листок, склеенный высохшими соплями.
— Что-то не припоминаю.
— Ну тот клочок, который я тебе дал прикрыть нос. Ты была простужена, а платка у тебя не оказалось. Ты должна вспомнить.
— Ах, тот листок! — Луиза прикинулась озаренной внезапным воспоминанием. — Да, ты мне напомнил. Верно. Я признательна тебе за то, что ты меня тогда выручил.
— Видишь ли, этот клочок бумаги мне очень нужен. Есть ли хоть какая-то возможность, что он уцелел?
Ее пальцы стискивали бумажку, словно стальные щипцы. Ни за что. Ни под каким видом, черт подери! Она не может стоять перед самым великолепным мужчиной в Лондоне и протягивать ему измятую бумажку, склеившуюся от ее соплей. Нет, даже в самом диком ночном кошмаре. Пожирание полусырых макарон прямо из кастрюли с тепловатой водой — просто милое кокетство по сравнению с этим.
— Господи, нет. Какая жалость.
— Дерьмово.
Явно удрученный, он запустил обе руки в светло-русые волосы и взъерошил их так, что они встали дыбом. Если бы любой другой проделал такую штуку, то выглядел бы нелепо. А он казался теперь еще более привлекательным. Оглядевшись по сторонам, он снова повернулся к Луизе.
— Ты хоть помнишь, куда его дела? Не может он до сих пор валяться у тебя дома в корзинке для мусора?
Луиза смотрела на него, чувствуя, как ее одолевает любопытство. Что такое чрезвычайно важное написано на этом листке? Она до сих пор считала, что это, может, список покупок или еще какая-нибудь чепуха, но, судя по выражению его лица, это вопрос жизни и смерти.
От возбуждения у Луизы даже спину защекотало. Пальцы впились в драгоценный обрывок бумаги, превратившийся теперь в бесформенный комок. Вся трагедия в том, что теперь он совершенно бесполезен его владельцу. Будь он художником-модернистом, этот предмет можно было бы выставить в галерее Серпентайн в рамке под стеклом под каким-нибудь вызывающим названием типа «Сопли в бумаге А4» Юэна Макгрегора. Нет, он не может быть художником. Не носит пестрые легинсы. На нем все те же обтягивающие джинсы, крепко потертые там, где положено. Луиза снова подняла на него глаза.
